Станислав Лем - Рукопись, найденная в ванне Страница 31

– Ну, хорошо, хватит. Допустим, что я ошибся. А ты не шифролаз случайно?

– Нет.

– Сороковуха?

– Я не знаю, о чем вы говорите.

Он протяжно свистнул.

– Ладно. Не верю, но ладно. Мне-то что за дело? Ну, лезь сам в дерьмо. Так, говоришь, ты миссийщик?

Я колебался, не зная, что сказать.

– Я не вполне понимаю, о чем вы говорите, – начал я, – но если речь идет о моей миссии…

– Та-а-ак, – протянул он. – Инструкцию получил?

– Получил, но…

– Испарилась?

– Да. Вы, может, знаете, что…

– Погоди.

Он наклонился, достал из-под ванны фотоаппарат в футляре и, усаживаясь осторожно на биде, извлек из-под крышки футляра бисквит.

– Мясной рулет с обеда, – пояснил он с полным ртом. Несколько крошек упало ему на грудь. – Занимаюсь самопожертвованием, как видишь. Хочешь, значит, знать, что тут делается?

– Хочу.

– Священник был?

– Был.

– Лилейная белизна?

– Извините?

– А, еще нет! Хорошо. Как будто бы восьмидесятка.

Он примеривал какую-то мысль к моей непрерывно трясшейся ноге, внимательно вглядываясь в нее, не переставая жевать. При этом кончиком языка он не давал упасть с губ наиболее крупным крошкам.

– После старика, – заключил он наконец. – А жирного тебе уже подсовывали? Пухляк, отъевшийся! Можешь не говорить: по тебе видно. А тик – это явно после старика.

Он ткнул пальцем в футляр фотоаппарата.

– Не голоден? Хочешь?

– Спасибо.

Казалось, он даже не слушал, что я ему отвечаю, поудобнее усаживаясь на стульчаке, умудряясь не задеть крестцом торчавшие сзади краны. Его движения были сноровистыми и рассчитанными, словно он полжизни просидел на унитазах.

– Храпа, – сказал он с какой-то тоской, – насмотрелся, а? Кожа синеет, бородавочки в парочки… Затем струпья живой изгородью, темно, смутно, мутно, а ты – как авгур какой-то, ломающий голову над чихом! Кустиком в ухе, холера, говорит, а ты и так, и сяк, складываешь, раскладываешь – и ничего не понимаешь. У тебя сейчас что: испытание или уже выподление?

– Извините, – сказал я, – но…

– На испытании, – решил он. – Комбинациями занимаешься, брат, и тем живешь! Чайком живешь! Долго так не протянешь! Нога любит иногда так вот, что дальше некуда, и не хочет, проклятая, перестать. Булавками во сне тебя кололи?

– Нет. Почему вы…

– Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные…

– Были!

Я не понимал, к чему он клонит, однако улавливал в этом какой-то смысл, связанный со мной самым тесным образом.

– Эти кусты, – вырвалось у меня, – вы об адмирадире?

– Нет, о Струделе. Старик-то переживет нас обоих, могу об заклад побиться. Помню, таким уже был, когда полотенец еще и следа не было, а бритву друг у друга из рук рвали. Кофейная гуща… Канцелярствовали тогда без этой гигиены, а тех, о ком выяснили с помощью гущи, тайком брали, так, что все концы спрятаны, все шито-крыто. В Подвальный Отдел направляли, а там

– трах-бах, каблуком в морду, выслушивание, латание и будь здоров. А теперь самое большое – это постреливают. Стреляли?

– В коридоре? Да. Что это значит?

– Триплет. Провал третьяка. Ну, шпунцели перетасовались, и один поторопился, перестарался то есть.

"Сноровистый шпион! – быстро думал я. – Видно хотя бы уже по жаргону. Но чего он от меня хочет? От обеда ради разговора отказался – какой благорасположенный!.. Ого! Я должен держать ухо востро".

– Ухо должен держать востро, а? – спросил он. Затем прыснул при виде моей мины.

– Ну, что ты удивляешься? Я человек бывалый, поднаторевший, собаку на этом съел… все по инструкции… Думаешь, как твоя? Да нет! Это ты серийный, мой дорогой. Мушки в чае и тому подобное. Из всего этого только чай остался такой же, что и прежде…

Он помрачнел и уставился на сверкавшую девственной белизной дверь. Выражение скуки вдруг сделало его лицо постаревшим, одиноким и усталым.

– Послушайте, – обратился к нему я. – Неужели вы не можете говорить просто, по-человечески?

– А я как говорю? – удивился он.

– Что все это значит? И что вы… зачем вы здесь?

– Ну, успокойся. Ты занимаешься комбинациями без необходимости, и удается тебе это плохо. А может, ищешь пятнышки для вымаливания? Или, может, подтасовка, яичко, бутылочка, прутик, а? Эх, не стоит. Все равно конец.

– Чему конец?

– Всему конец. Все здесь надувательство. Нет бы по-старому: лепесток розы обнюхиваешь, а сердце бьется – провал или нет? И уж крыса у тебя под кожей – если не шмыгнет, весь трясешься, весь каменеешь, по привычке, разумеется, потому как что осталось? Подставные?

– Что вы этим хотите сказать? Какие подставные? Крыса? Это вы насчет того, что у меня нога трясется? Вы об этом? Ну и что с того? А что, собственно, вы тут делаете?

– Знал бы ты, что я делаю… Присмотрись-ка. – Наклонившись ко мне, он указал пальцем на свое лицо. – Как, хорошо я выгляжу, а? Загубили меня, и знать бы хоть, кто – а то тут одни чесуны-шимпанзе, шпундели-мандрильоны, кодла, морока и все…

– А зачем вам аппарат? – спросил я вдруг, хотя мне было уже все равно.

– Аппарат? А что, не знаешь?

– Вы делали снимки…

– Конечно же.

– В сейфе с…

Я понизил голос с остатком надежды, что он не признается, но он флегматично кивнул головой.

– Ясное дело. Впрочем, это не важно. Это так, чтобы окончательно не одряхлеть. Мозги плесневеют, шмайзель подступает, ну вот и щелкнешь иногда где-нибудь что-нибудь.

– Зачем вы мне это говорите? – с запальчивостью проговорил я. – Вы снимали секретные документы! Я видел! Вы можете не опасаться: я вовсе не собираюсь этим воспользоваться. Это меня нисколько не интересует. Я только не понимаю, почему вы продолжаете здесь сидеть?

– А почему это я не могу здесь сидеть?

– Ведь вас могут разоблачить! Почему вы не бежите?

– Куда? – спросил он с такой безмерной тоской, что я от жалости содрогнулся.

– Как куда? Туда.

Я отдал себя ему в руки. Пожалуй, что так. Сердце билось у меня в груди, словно молот, в ожидании, что тоска сойдет сейчас с его лица, как маска. Я подговаривал его бежать! С ума сошел, наверное, – ведь это же провокатор…

– Туда? – пробормотал он. – Куда это – "туда"? Да и какая разница – что там, что здесь? Щелкнул просто так, для тренировки, чтобы не выйти из формы, но ведь это же ничего не значит…

– Как это – ничего? Скажите яснее!

– Ясно или не ясно – все одно. Ты еще не на том этапе или месте, чтобы все понять, а если даже поймешь, с пятого на десятое, то все равно не поверишь. "Вот, – думаешь, – провокатор, подосланный, палач на мою душу, оборванец, хитрюга, нарочно такой занудливый, нытик захиревший, обнажается, прикидывается бедненьким, шпионское пренебрежение демонстрирует, а это все иначе читается, совсем на другое нацелено". Разве нет? Как, я прав, а? Вот видишь. И дальше думаешь: он сам говорит, что провокатор, чтобы я думал, что, говоря "провокатор", он со мной искренен, и потому все принимал за искренность, от чистого сердца, но наверняка это не от чистого сердца, это что-то иное значит, и потому когда ты слышишь, как я говорю, что я провокатор, чтобы ты думал, что я с тобой искренен… ну, вот мы и приехали: сам черт не брат, а? И уже ничему не веришь. Так?

Я молчал.

– Подожди, сам все увидишь, ничего мимо тебя не пройдет. Хочешь, наверное, знать, что, с кем и как?

– Хочу, – сказал.

Я не верил ни единому его слову.

Он горько усмехнулся, скривив уголки губ.

– Не веришь? Ну, Бог с тобой! Испытаешь. Слушай. Перетасовались все хлеба ради сначала раз. До последнего стула и унитаза. Так что, потом они перестать должны, когда по-прежнему платят, или нет, а? Чтоб им всем сдохнуть – не могут они перестать! Дальше, еще дальше, рви-хватай, подстановки, подтасовки! Пошли, значит, дублеты – ничего, триплеты – тоже ничего, квадруплеты – все, с меня довольно, однако теперь кое-где уже квинтуплеты ошиваются. Долго так будет? Черт его знает! Вот зараза! Я, старый, честный шпион, ветеран, тебе это говорю!

Он с яростью и отчаянием заколотил себя в грудь, так, что даже внутри загудело.

– Минутку… – отозвался я. – Не понимаю… Не хотите ли вы этим сказать, что…

– Ничего я этим не хочу сказать, и оставь меня в покое! Зачем мне из кожи лезть? Ты и так словно граммофонная игла, пластинка уже заезжена, но ты хочешь каждый звук все же извлечь, и так, и шиворот-навыворот, и каждое слово, и задом наперед, да за пазуху залезть, и в карманы, добавить к этому мой храп, мыло, бритву, намеки везде искать, объяснений неведомо чего… Поступай, как считаешь нужным, только от бритвы держись подальше! Тебе еще рано. Слишком просто бы это было – сразу за бритву хвататься! Я подумал, когда тебя сначала увидел, что ты подослан, чтобы ее отобрать.

– Но ведь это я ее сверху принес! Или это ваша бритва?

– Да говорю тебе: тебе еще рано. Тебе сейчас силы нужно иметь. Питание регулярное, буфет, бисквиты, иногда даже компот бывает с ренклодами. Ну, что ты так смотришь? Думаешь, что когда говорю "компот", это означает заседание Штаба над инструкцией? Нет, компот – это компот, и точка – по крайней мере у меня. Никакой я никем не подосланный, и вообще… Я тут выспался, побрился, обед из-за тебя пропустил, а сейчас пойду себе. А ты сам смотри. Я тебе все рассказал, как ты хотел, но ты же мне не веришь, ни на грош не веришь. Ну, разве я не прав? Тогда зачем мне кишки надрывать, объяснять тебе все насчет квадрупляции? Чтобы ты себе из всего этого новый ребус сложил?