Милле Мунк - Сага Овердрайв

Сага Овердрайв

Милле Мунк

Although what you are about to see is a work of fiction,

it should nevertheless be played at maximum volume1

Velvet Goldmine

Comme de longs échos qui de loin se confondent

Dans une ténébreuse et profonde unité,

Vaste comme la nuit et comme la clarté,

Les parfums, les couleurs et les sons se répondent2.

Charles Baudelaire. Les fleurs du mal. Correspondances

© Милле Мунк, 2016

© Kimberly Corpse, дизайн обложки, 2016

ISBN 978-5-4483-3009-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

…Корабль плывет на запад, и темные воды бьются о борт, иссеченный рунами морозных узоров, и ветер споет о забытых воинах, богах и чудовищах на неизвестном языке тем, кто готов слушать это древнее многоголосье; матросы верят, вопреки всему, что в туманной дали – на закате – появится холодный остров и одинокий маяк на утесе, и мачты оставят на палубе тени, когда луч коснется парусов, указывая путь; в свете маяка корабль войдет в бухту, похожую на пасть с тысячью острых рифов-зубов. На холодном острове земля серая и не цветут цветы, цветы только сохнут и тянутся к этой серой земле, и солнце всегда прячется в низких тучах, ампутирующих вершины, – никогда не увидеть последнего этажа в высоком доме/никогда не найти пути обратно, а можно только вечность бродить по замкнутому кругу вдоль побережья: от начала к концу и от конца к началу. Там, где только тьма и вечная мерзлота, – глубоко под холодным островом – похоронен предвечный змей, что рождает волны северного моря, – тысячелетиями он пожирает свой хвост, и водовороты крутят сырые туманы вокруг прибрежных камней, и изрезанные фьорды топят внутренности черной водой, и от холода, обреченности и тишины люди на холодном острове живут долго, но, кажется, что и не живут вовсе, а только цитируют героев из старых книг и верят в древних богов – чтобы верить во что-то, чтобы кому-то подражать…

Часть первая. Паук и гитара

1

Майя жила в туманном, неподвижном городе на окраине холодного острова. Туман был густой, вязкий, не оставлявший капель дождя на мостовой и солнечных лучей в стеклах; в тумане переплетаются неровные узкие улицы и громоздятся хребты из асимметричных домов с вечно закрытыми окнами (дома старые и дряхлые, давно пережившие своих владельцев, и окна закрыты намертво даже летом, чтобы не впускать туман и не выпускать тепло). Город тонет, как в формалине, в этом тумане: тонут тусклые фонари, вздернутые на сгорбленных столбах по краям разбитых тротуаров, тонут деревья, пойманные в ржавые ограждения, тонут бледные клумбы с мерзлой землей и черными цветами, застывшие перед сбитыми ступенями в мощеных переулках.

Полгода в туманном городе идут дожди, полгода – снегопады; и время тянется невыносимо медленно. Безветренный холод царит по утрам и вечерам; холод – три четверти суток, пустота – четыре четверти, двенадцать месяцев в году, пустота безразличная, неприветливая, сонная. И кажется, не найти места более далекого и одинокого для начала пути, но именно там, в затерянном краю, в безмятежном захолустье, на тыльной стороне ладони мира, где осень бесконечно сменяет зиму и все встречает свой конец, – Майя знает, что точку отсчета нужно искать именно там, – начинается эта история.

В туманном городе Майя жила с самого рождения, вот уже семнадцать лет, в старом каменном доме – к нему вела неровная дорожка из скользких плит, дорожка-старуха, выложенная много веков назад каменщиками-мертвецами. Иногда, возвращаясь домой глубокой ночью, Майя представляла, как теряет равновесие, падает на эти скользкие плиты и разбивает свое лицо: тогда камни этой безжизненной мостовой окрасились бы в теплый красный цвет в свете мерцающего фонаря и в туманном и неподвижном городе случилось хотя бы что-нибудь. Но чаще Майя мечтала о том, что однажды она осмелится сбежать по этой неровной дорожке, пройдет ее до самого конца – до того места, где скользкие плиты превращаются в гладкий асфальт; а потом – она осмелится пойти дальше, по шоссе, за тот поворот, за тот холм, за которым она ни разу в жизни не бывала, и отправится в зовущую, пышущую холодным жаром неоновых вывесок даль, где встречаются все дороги, и где копятся все звуки мира, и где бурлит жизнь.

Как-то дождь шел в туманном городе три недели. Майя сидела у окна и смотрела, как в мутное стекло бьется маленький иссиня-черный мотылек. Она впустила его внутрь, и он, заблудившийся и одинокий, долго кружил под потолком ее комнаты, роняя пепельную пыльцу. Майя закрыла глаза и представила себя маленьким черным мотыльком с намокшими крыльями, слепо летящим на свет. А потом – она раздавила этого мотылька пальцем, оставив на обоях маленькое бордовое пятнышко.

Ее холодный громоздкий дом в самом центре окраины мира, с высокими потолками, в котором весь воздух был посвящен люстре и скрипучему дорогому паркету, никогда – даже в детстве – не внушал Майе доверия. Она не испытывала никаких чувств к семье, в которой жила. «Что, если меня подкинули? – часто думала она, наблюдая за повадками своего младшего брата как за конвульсиями мух, умиравших на подоконнике. – Что, если все вокруг смертельно больны, оттого так недоверчивы и сонны?»

Отец казался Майе жалким, несчастным и жестоким, способным лишь на повторение своего ежедневного бытового ритуала: он любил хорошо прожаренные тосты по утрам и звон хрустального графина по вечерам. «…Только для того, моя дорогая, чтобы вернуть вкус к жизни», – так говорил отец, когда Майя заставала его в одиночестве в свете настольной лампы за столом в кабинете. Когда он с тревожной нежностью касался губами стакана и делал глоток, Майя внимательно наблюдала за медленным движением его дряблого подбородка.

Мать Майи была печальна и красива. Длинные пальцы, длинные ноги, длинная шея и пустые бесцветные глаза, которые она скрывала тушью. Вечерами она расчесывала волосы, сидя на краю дивана в углу комнаты, или, когда приходили гости, слушала разговоры, но никогда сама в них не участвовала – лишь молча улыбалась и, опустив глаза, подавала закуски; тогда все непременно замечали, какие изящные кольца она носила на своих длинных пальцах… У нее, как и у всякой женщины, родившейся и умершей в туманном городе, был свой секрет – особый рецепт вишневого пирога, которым она очень гордилась, поскольку этот рецепт передавался от матери к дочери вот уже несколько поколений. Майя тоже должна была узнать эту тайну в день своего совершеннолетия.

Но Майю не волновали вишневые пироги. Каждый вечер Майя сгребала мертвых мух и мотыльков с подоконника в стеклянную банку, в которой жила Чучу, ее ручной тарантул, и наблюдала за тем, как она работает своими жвалами: «chew, chew». Чучу была уродливым хищником с самого рождения, и ей никогда не приходилось задумываться о собственном предназначении. Майя завидовала Чучу.

Однажды Майя воткнула кухонный нож своему брату между ребер, чтобы проверить, способен ли он что-нибудь чувствовать или может только притворяться и вытирать сопли о спинку дивана. Они оба были тогда на кухне, пока их родители были погружены в светские беседы и обитые бархатом кресла на очередном званом ужине из бесчисленного их множества; и сразу перед тем, как воткнуть кухонный нож своему брату между ребер, Майя резала этим ножом грейпфрут. Она порезалась, и из пальца брызнула кровь. Нож был острый, легкий и изящный, будто выточенный из зеленой стеклянной люстры в их гостиной. Майя представила, как это будет просто и приятно – как погрузить нож в масло или мармелад. И не смогла удержаться. Лезвие вошло легко, как она и предполагала, во рту у ее брата что-то тихо булькнуло, и он опустился на скрипучий дорогой паркет – тихо, безмолвно и красиво. Майя села на корточки и с интересом наблюдала за тем, как в разрастающейся густой красной лужице тонет размокший листочек мяты.

Потом были дорогие врачи и лекарства: много дорогих разодетых стариков и красивых, ярких таблеток; бледно-зеленые капсулы, розовые, рассыпчатые и круглые, с надписями и без надписей, горькие и сладкие на вкус, оставляющие приятную пустоту в желудке и мыслях, пустоту, которую не хотелось ничем заполнять.

Разноцветные таблетки распускались у нее в животе и вяли, как цветы. Иногда Майе казалось, будто их шипы ранят ее, ядовитым плющом копошатся у нее внутри, и тогда она рвала волосы на голове, и кричала до хрипоты от боли, и ломала ногти, пытаясь вырваться из чьих-то невидимых объятий – рвалась к потолку или в окно, на котором давно уже поставили решетки. А иногда цветы распускались безболезненно и приятно – бутонами разных форм и оттенков, и Майя представляла, что лежит в шелестящей траве, тонет в бесконечном туманном поле. В такие моменты ей не хотелось уже ничего: ни сопротивляться давлению стен, ни искать в себе силы для ненависти; она просто опускалась на пол, на скрипучий паркет, по которому босиком бегал еще ее дед, слушала хрипящие стоны и перегруз в своих наушниках, наблюдала сквозь тонкие пальцы за движением люстры на потолке, которая постепенно превращалась в зеленого стеклянного паука и уползала в дальний угол высокого потрескавшегося потолка…