Милле Мунк - Сага Овердрайв Страница 3

3

На одиннадцатый день рождения мать подарила Юну его первую гитару, о которой он давно мечтал. Это был подержанный дредноут4 цвета «санберст» – цвета солнечных лучей – со звонкими бронзовыми струнами. Когда Юн, сидя на своей раскладушке на кухне, впервые провел рукой по дребезжащим струнам, ему показалось, что он слышит чей-то яростный рык, будто на его коленях лежал непокорный дикий зверь; и тело этого зверя, собранное из деревянных костей и стальных, натянутых до предела мышц, дрожало от его прикосновений.

Юн жил в маленькой однокомнатной квартире со своей матерью. У Юна не было собственной комнаты, он спал на кухне. Там было всего две розетки, одна из которых перегорела, и чтобы подзарядить мобильный телефон, ему приходилось отключать чайник. Если по вечерам Юн хотел зажечь ночник, ему нужно было сдвинуть стол и кровать, чтобы подлезть и выдернуть телефонный шнур.

Когда-то мать жила в комнате с отцом. У них был телевизор, удобная полутороспальная кровать с надувным матрасом и люстра с тремя лампочками – две были желтыми, и одна белой, энергосберегающей. «Санберст», – так про себя называл эту люстру маленький Юн, которому очень понравилось это слово.

В тот день, когда ушел отец, Юн играл на гитаре блюз, сидя на своей раскладушке на кухне. Он заряжал телефон, ночник был включен, и маленький черный мотылек пытался выбраться из ловушки плафона. Юн слышал ссору родителей за стеной и боялся перестать играть, как будто тогда они смогли бы услышать его, еще больше разозлиться из-за его присутствия, заподозрить его в том, что он подслушивает. Юна это злило. Мать заплакала, когда что-то вдруг с силой ударилось о старый деревянный шкаф, в котором они хранили за стеклом, как в музее, все эти фарфоровые статуэтки, привезенные с моря ракушки и недожженные свечки с далекого праздника. Юн слышал, как с полки упала и разбилась его копилка с мелочью. Монеты рассыпались и с оглушительным звоном разбежались по разным углам.

Юн сменил тональность, в приступе гнева ударил по струнам, и те жалобно взвыли. Не дав им опомниться, Юн ударил по ним еще раз, взяв новый аккорд. Потом – еще и еще. Он высекал из своей гитары звуки с такой силой, что вот-вот на линолеум должны были посыпаться искры; и его дикий, рычащий санберстовым пламенем непокорный тигр выгибал спину и показывал клыки, готовясь к прыжку.

Haamerun no fuefuki wa dare?Ookami shounen wa ittai dare?5

Юну очень хотелось посмотреть, что происходит за дверью, но ему казалось, что если он перестанет играть, даст себе хоть одно мгновение на передышку, то все окончательно и непоправимо сломается, утонет в невыносимом болоте тишины.

«Как было бы здорово, если бы сейчас кто-нибудь позвонил, и веселый женский голос ведущей вечерней радиопередачи сказал вдруг, что они только что выиграли в лотерею, – подумал Юн. – Мама подняла бы трубку и переспросила, не веря своим ушам. А потом тихо позвала бы папу к телефону, чтобы он послушал тоже. И тогда, конечно же, все бы снова стало хорошо. Нет, даже лучше, чем раньше! Мы бы переехали в большой дом на берегу реки, а у меня наконец появилась бы своя комната». И вдруг Юн перестал играть, вспомнив о том, что телефон был отключен, и никто не смог бы дозвониться, пока на кухне горит ночник. Он тут же бросил гитару на кровать и полез вниз, чтобы поскорее вставить телефонный шнур на место. Сначала погас свет лампы, мотылек перестал биться о плафон, и в опустившейся темноте Юн долго не мог прицелиться, чтобы попасть штекером в розетку.

Но входная дверь хлопнула, и в тот вечер с радиостанции никто не позвонил.

«Я перестал играть, в этом все дело, – подумал Юн. – Я положил гитару и все тут же испортилось». С тех пор Юн старался не выпускать гитару из рук. Он почти перестал уделять внимание учебе и выходить на улицу; стал играть по несколько часов в день, полностью замыкаясь в себе и концентрируясь на поиске идеального звука, который он представлял похожим на свист самурайского меча, освобожденного из ножен и оставляющего за собой ярко-красный огненный след, как в японских мультиках, – тот единственный и противоестественно точный удар в самое сердце, после которого враг падает замертво, и кровь брызжет алым фонтаном в разные стороны.

У Юна был вспыльчивый характер, bernska er bráðgeð6; и однажды он подрался в туалете с одним спортсменом из параллельного класса, который намеренно задел его гитару в коридоре и позволил себе ухмыльнуться. Он был красавчиком самого отвратительного типа – смазливым и знающим о своей смазливости, похожим на пластмассового Кена. Кен был любимчиком не только у девчонок, но и у учителей, потому что всегда дарил самые дорогие подарки. После праздников он первым входил в класс с огромным букетом белых роз – цвета чистоты и невинности – и мило улыбался.

В тот день в туалете Кен не был таким милым. После не слишком сильного, но быстрого удара Юна он неудачно поскользнулся на плитке и ударился подбородком о раковину.

– Ты мне запфлатишшшь! – прошипел Кен, ползая по полу в поисках обломка своего зуба, словно выточенного из белого мрамора.

И пока Кен стоял на коленях, повернувшись к Юну спиной и роняя сопли на плитку, Юн представлял, как его пластмассовое лицо деформировалось и вдавилось внутрь полого пластмассового черепа, и что теперь придется надавить ему на виски с двух сторон, чтобы придать его голове прежнюю форму. Представляя это, Юн не смог сдержать улыбку.

Юна вызвали к школьному психологу. Скрестив пальцы, бледная женщина с большими круглыми очками на носу смотрела Юну прямо в глаза. Ее волосы были убраны в пучок, от нее пахло супом из школьной столовой и у нее, вероятно, была своя, не слишком оригинальная, но проверенная «методика» из какой-нибудь брошюры или старой книги с желтыми страницами, которые Юн бы с удовольствием вырвал, скрутил в косяки и скурил. «У нее определённо должна быть эта чертова методика, – думал Юн, – чтобы заниматься „психологической диагностикой“ или „коррекционной работой“ – всей этой чепухой, – иначе с чего бы она была так холодна и спокойна, словно знает обо всем наперед?»

Женщина начала задавать мальчику самые нелепые вопросы, на которые Юн – обычно неразговорчивый и замкнутый – отвечал охотно, но и не скрывая улыбки, будто давал интервью на камеру:

– Сбегал ли я из дома? Я сбегал из дома дважды, и еще один раз – из деревни, вместе с дедушкой. Мы тогда заранее все спланировали: нарисовали карту, рассчитали время и маршруты движения автобусов и электричек. Дед называл наш побег «походом», но я сразу понял, что назад мы уже не вернемся. Прибьемся к бродячему цирку, будем играть минорный блюз на лодочных станциях – он на гармошке, а я на гитаре. Будем разбивать лагерь и ночевать у костра на привалах посреди густых лесов… А однажды, когда дедушка поймет, что его время пришло, мы поднимемся на высокий холм, где я похороню его со всеми надлежащими почестями, как главу индейского племени. Мне тогда было шесть, а теперь – четырнадцать. К сожалению, наш побег не удался, нас поймала бабушка. Что я об этом думаю? Думаю, что она вскоре умерла, а дед, кажется, все еще жив.

Женщина задумчиво записывала что-то в своей тетрадке и кивала с видом, от которого всякий бы решил, что с ним что-то не в порядке, что он, вероятно, душевнобольной; а Юн продолжал, развязно развалившись на стуле с одной короткой ножкой:

– Вы хотите поговорить о моем отце? Раз уж вы спросили, я рад, что он ушел, хотя иногда я чувствую себя виноватым. Знаете, в детстве я жег лупой муравьев. И мне это нравилось. Еще – хотите послушать? – мне иногда снились потроха свиней, гниющие и вонючие потроха, вываливающиеся из подвешенных под потолком на ржавых крюках туш; и мотыльки, черные мотыльки, питающиеся кровью, заблудившиеся во тьме и бесконечно печальные – они никак не могли выбраться из своих мутных плафонов, где им суждено было гадить и доживать отведенный им один единственный день… Что там еще? Кажется, моя первая эрекция случилась в начальной школе. – Юн внезапно ударил ладонью по столу, отчего на лбу у психолога выступила капля пота, а мальчик едва сдержался, чтобы не рассмеяться ей прямо в лицо. – Никто не избежит того, что ему предназначено!7 Я был счастлив, когда избил того парня, похожего на пластмассовую игрушку, того говнюка, что положил свои зубы на раковину! Да, это я был тем, кто их выбил! Скажите мне, доктор, я болен? Что со мной не так? Как-то Кен увидел, что я пью джин под рябиной за спортивной площадкой, но он не хотел выпить со мной – нет, он хотел, чтобы я страдал. Он все никак не мог решить, будет ли он меня шантажировать или обо всем расскажет, чтобы я сидел тут перед вами и нюхал этот запах супа, от которого – хотя против вас я ничего не имею! – блевать тянет. Он хотел, чтобы я раскаялся. В чем? В своей печали? Так кто из нас двоих по-настоящему болен? Может быть, это я – правда, на всю голову, до самой последней клеточки своего тела в вонючем паху… отчего же вы хмуритесь? Простите, я закурю, если вы не против. Я хотел бросить, но ничего не могу с собой поделать. Болен… да, я согласен быть – вернее, я хочу быть душевнобольным. И я хочу быть печальным и пьяным – пусть я пью мало, пусть мне всего четырнадцать, – лучше все же быть печальным пьяным, чем печальным и трезвым. Как это печально – быть печальным и трезвым, вы не находите? Пусть между нами стена из возраста и взглядов, но, в конце концов, я смотрю на вас такими же глазами, что и вы на меня; пусть у вас зеленые глаза, а у меня голубые… Я где-то слышал, что красота спасет мир, а красота – это искусство. Я не хвалюсь. Как вы считаете, доктор, спасет ли нас с вами красота? А если не спасет – что с нами будет?