Михаил Шелков - Проект «Калевала». Книга 2. Клад Степана Разина Страница 13

Первым Разина поддержал его добрый друг Михаил Харитонов, казак богатый и зажиточный, но недовольный политикой Яковлева по отношению к царской власти. Соглашаясь на самовольный поход, Харитонов поставил под удар своей авторитет и благосклонность Верховного Круга. Но его пример вдохновил ещё нескольких опытных командиров: Никифор Черток, Федот Шелудяк, Сергей Щурый обещали Разину поддержку весной. Так вольный атаман рассчитал повести за собой десять-пятнадцать стругов. Казаков, согласившихся на поход, едва ли набиралась сотня, но все они были опытными закалёнными бойцами, которые могли неплохо организовать разобщённую голытьбу.

Зимой под конец святок двор разинского куреня огласился звоном многочисленных колокольчиков. Сам Разин в это время сидел в светёлке за большим резным столом и изучал карты прошлых походов при коптящем свете толстой свечи. «Кого жо черти тамо несуть?» – подумал он. Дверь гостям отворила его мать.

– Гей, ты гляди-ко, сам анчихрист в мой курень заявилси! Що те надобно, нехресть, у честных людёв-то? – запричитала она.

– Не дело гутаришь, Матрёна Афанасьевна! Чай кумовья сяк, не чужды друг друже!

Разин узнал Яковлева, за дверью также слышалось ещё несколько грубых мужских голосов.

– Гаспид болотный кум тобе, царёва злодиюка! – не унималась мать Разина.

– Гыть, Афанасьевна! А ну, не горли! По-людски давай! С атаманом, поди, гутаришь.

– Ты мени в моём курене не кажи аки гутарить надобно! Видали мы ентих атаманов, жополизов царёвых! Ловчий погреб11 на тобе заготовить надобно было! Тьфу! По-людски гутарил ты, кады мы про Ивана жалились! Ох, упокой его душу праведную, – старуха перекрестилась тремя перстами.

Разин уже стоял в дверном проёме.

– Полно, матушко, – спокойно, но довольно сурово сказал он ей, – Содеянного не воротишь. А ты, Корнило Яковлич, коль с добром да словом дельным явилси – проходи, погутарим! Токмо друже твои пущай на балясах за дверью останутси, чай скоро говор наш покончим!

– Не радушно, Степан, на святки крёстного батьку потчуешь!

– Ужо молчал бы, крёстный батько! А то, неровен час, и со двора спроважу! – пригрозил Разин.

Яковлев сбросил тёплые тулуп и папаху на лавку и прошагал в светлицу.

Курень у Разиных был крепким, добротным. Если на верхнем Доне голытьба ставила себе лишь глиняные мазанки, покрытые соломой, с одним этажом, деревянным настилом над землёй, скромным погребком сенями и комнаткой с печкой, то в низовьях Дона казаки закладывали своё жилище основательно.

Вырывалась большая яма, куда закладывался бревенчатый каркас. Далее выстраивался фундамент из земли и брёвен, затем строились стены из камней, известняка и глины. Так получался первый этаж – холодная комната, заменяющая сени. В ней казаки сушили рыбу и пучки душистых трав, хранили соления, яблоки, груши и арбузы. Иногда внизу вырывался отдельный погреб. Деревянная тёплая надстройка, верхний дом, куда со двора вела лестница с балясами, уже была жилой, делилась на множество спальных комнат-домушек и жилых светёлок. В доме могло закладываться несколько печей, обогревающих спаленки.

Такая разница в жилье между домовитыми и голутвенными казаками происходила, прежде всего, от того, что на нижнем Доне курени строились целыми поколениями, а беглецы с Русского царства, оседавшие в верховьях, часто стоили себе убогую лачугу просто, чтобы скоротать зиму, а летом уйти в поход.

На дворе Разина было два жилых дома. Один, что больше, занимал сам Степан с женой и двумя детьми, его матерью и братом Фролом. В другом основалась жена покойного брата Ивана со своими детьми, и дядя Разина, брат его отца. На дворе были поставлены несколько сараев, сеновал, гумно, были сколочены коровник, курятник и конюшня. Коней с походов казаки пригоняли в табун станицы, однако некоторых забирали себе в качестве дувана, законной личной добычи. У Разиных было четверо коней, принадлежавших только им. Лошадей Степан любил…

Слышно было, как они тревожно ржали, чувствуя на дворе коней Яковлева и его спутников.

Верховный атаман прошёл в светёлку вслед за хозяином куреня.

– Що жо за года грянули, ежели крестник сиё крёстному бает, а казак – атаману! – укоризненно заявил он в ответ на угрозу Разина.

– А то усё года, в коих атаман царю служить повадилси, а не казачьему кругу.

– Ыть, опять за старое! Царёво, казачье… Ты послухай, що побаить желаю!

Тут Яковлев обратил внимание на карты, лежащие на столе.

– Вот аки! Поди, правду гутарят! За зипунами собралси!

– А тобе то що с того!

– А то що с туркой ноне мир у нас! Не можно турку грабить! И крымчака не можно!

– Ха, у нас – енто у кого жо?

– У казаков поди!

– Слухай, Корнило Яковлич!..

– …нема! Ты мени таперича послухай, Степан! Да послухай внятно! Царёва десница, она ноне всюду! Щоб Дону вольным быть аки прежде, с Москвой счёты иметь надобно!

– Що ж енто за воля сякая!

– Дослухай, гутарю тобе! Що до Ивану, то он на службе был. И вина она его исть, що уйти вздумал.

– Казак сам решаеть, служить али нет!

– На войне с ляхами царь да его воеводы решають! Тамо тобе не Дон! Взялси служить – сяк служи.

– Я про сиё от тобе сотни раз слыхивал, во сто первый решил прогутарить?

– Да вы мени, Разины, плешь прогрызли ужо! Корнила злодей! Корнила казачьи законы попирает! Во-первы′х, не атаман решаеть, а Круг. И Круг со мной в согласии. А во-вторых, що мени таперича? Усех казаков с передовых отозвать? Сяк енто аль царь сам к намо с войной явитьси, али ляхи царя побьють да тож к нам прибудуть! Оно надобно?

– Дык пусть приходють! Казак всем дёру задаст!

– Ты, Степан, в войне толков, да в хозяйстве худ! Що, вот найдут со всяких сторон и царь, и ляхи, и крымчаки, и турки, и ногаи. Сяк жо усех и побьём?

– Надо будеть – побьём!

– Гей, не трынди понапрасну! Токмо покуда казаки с царём вместе, усем добро будеть. Дружбу с Москвой вести треба!

– Кому дружба, кому служба. Не лизать жо ног боярам!

– А мы, поди, и не лижем! Слухай, Степан, вот Христом-богом покаюсь, грешен, не сберёг брату твого, не вступилси за правду. Но не с того, що трухаю, а с того що о донском казаке пекусь!

– Пекись дюже в пекле сатановском!

– Ну, довольно, крестник! Повякал и паче будет! Не хошь полюбовно, буде по приказу! На турку идтить я тебе воспрещаю, аки атаман твой! И делу тутова конец!

– А коль не послухаю?

– А коль не послухаешь, не обсессудь! У мени близ Черкасс сотня стругов и пушек у стен полсотни! И тобе посрамлю и голытьбу твою перебью к чертям собачьим!

– Вот токмо казачей крови тобе и не хватало пролить!

– А сие будеть не казачья кровь, но кровь отступников да мятежников! Смотри сам Степан! Ужо давай-ко во ладу жить!

– Катись кобыле под хвост, атаман сраный! Ужо тошно гутарить с тобой!

– А вот ентих слов, Степан, не забуду! Треба тобе и меру знать! Придёть час, не посмотрю, що крестник! Проучу аки сучьего пса! – Яковлев быстро удалился из светёлки, набросил на плечи тулуп, одел папаху и вышел на балясы.

– Вот и погутарили… – прошептал под нос Степан.

В светёлку вошла его мать. Уже не такая гордая, дерзкая, какой встречала Яковлева, а просто маленькая сутулая старушка. Со вздохом она села на лавку рядом с сыном и стала гладить его по голове:

– Ох, Степанушко, сыне моё, чую недоброе ты дело затеял…

– Уж полно, матушко, що ж мени с крёстным посчитатьси таперича.

– Того крёстного дюже глядеть не желаю! Он к нам в курень ужо не ходок! Не пущу! Про другое кручинюсь…

– По що жо, матушко?

– Тимофея Иваныча, голубчика мого, отца твого родного потеряла, Ивана сынко мого, кровинушку, потеряла, а таперича и ты, Степанушко, кормилец, бросить нас хошь? На що жо мени оставишь? На що жо жинку, деток? Да исчо и Фрола с собой тянешь…

– Сяк-то от сяк, матушко, дык ведь я жо казак, а не холоп, да не боярин. На що жо казаку жить без войны? За Корнилку не пойду боле! А добром то разжиться надобно! На то я и кормилец, и тобе, и жинке! А про Фрола… Самой жо зреть треба: непутёвый он! Що его оставить, токмо Разиных двор позорить! Отмутузят его аки щенка за дерзость аку-нибудь, вот и весь те Фрол! Пущай со мной идёть, мож хоть казаком сносным станет…

– Правду ты, Степанушко, баешь, да вот тоскливо мне токмо…

– На то ты и матерь! Но идь исчо ты и казачка донская! Так що гордись за мени, матушко, коль со славой вернусь!

– И пойдёшь таки?

– Пойду! Благослови!

– Ох, ты сыне мой… А що ж мени делать исчо?.. Благословляю тобе! А куды ж пойдёшь то? Не пустит ведь Корнилка-то! У него силища во Черкассах.

– А Корнилка наш не умней гуся, – усмехнулся Разин, – Вот тронетси лёд, уйду на стругах, да и оставлю его с голой жопой!

Лёд в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году пошёл рано, в середине февраля, сразу после масленицы. Через неделю на берегах у Зимовейской было уже двенадцать стругов. Общее место сбора казаков Разин назначил у впадения реки Иловли в Дон; всю зиму он рассылал письма в верховья, зазывая казаков явиться туда с началом весны. Его же стругам, чтобы подняться до устья Иловли, нужно было миновать пять десятков вёрст против течения по воде, ещё кишащей льдинами. Людей у Разина собралось мало, сто двадцать человек. Пришлось срочно посылать весть к Усу, дабы отправил в Зимовейскую пару сот человек голытьбы на вёсла. Местные казаки ворчали, когда в станицу вошла орава оборванцев, но никто не посмел высказать недовольство Разину в лицо. Да и сам он не стал испытывать терпение своих соседей и отбыл на север через день, разместив на каждом струге по тридцать человек. При усердной работе на вёслах, он рассчитывал достичь Иловли через пару дней.