Лев Усыскин - Необычайные похождения с белым котом Страница 2

«А помнишь ли ты, братец, как отец перед смертью сказал, что отдаст ей кота нашего только? Дескать, мельницу – нам, и сундуки – тоже нам, а девчонке бесполезной – кота да еще рукоделье ее неоконченное, – потому как всякому ясно: какой от девчонки толк. Только замуж ее выдать разве…»

Второй из братьев как услыхал эти слова, так прямо просиял весь:

«А ведь и вправду так: вся деревня знает, что отец ей ничего оставлять не пожелал».

«Не пожелал, не пожелал – все нам отписал, нашим семьям. Тебе, к примеру, мельницу, а мне – сундуки. Или наоборот, если хочешь».

«И то – дело, брат. Давай же так и разделимся: девчонке – кота, одному из нас мельницу, а другому – сундуки отцовские. А кому что – кинем жребий».

Так и порешили братья. И даже жен своих смогли унять, не в меру воинственных. В одном только у них на поводу пойти пришлось: заладили вдруг обе, что под одной крышей с Гретхен жить не станут – ну что ты тут сделаешь! Уж и объясняли им битый час, что съест девчонка с наперсток, а наработает за двоих, – ни в какую. Уперлись и точка. Бабы – они и есть бабы. Пришлось подчиниться.

Словом, взяла Гретхен большую корзину из ивовых прутьев, положила туда немногие свои пожитки, хлеба краюху да сыра чуток, зашила в пояс десять талеров – подарок одного из братьев, того, которому сундуки достались, – видать, совесть-то мучила его, хоть и самую, понятно, малость! – зашила, значит, она монетки и собралась уже было уходить из отчего дома навсегда, как тут и про кота вспомнили – где-то он шляется, разбойник?

Принялись искать. Кричали по всему дому: «Тимофей! Тимофей!», на мельницу даже сходили – ну нет нигде кота. Хотели уж было Гретхен за порог и вовсе без кота спровадить – да не решились все же: вдруг что люди подумают – сказал же покойный мельник, что кота девчонке отказывает, все про то слышали, значит, так и быть тому – даром, что коту на мельнице самое место, вообще говоря: одним даже запахом своим скольких мышей отвадил – людям сколько зерна сохранил! Ну, да ладно, чего уж жалеть теперь – что решено, то решено. Вот только где он, куда задевался?

А кот – он и не думал никуда прятаться. Когда поиски затихли, сам вылез – из-под вороха одежды нестиранной: спал он там, как это пополудни у приличных котов и заведено. Хозяева же весь дом перерыли, а у себя под носом посмотреть не удосужились. Так, впрочем, почти всегда бывает – кто с котами дело имел, тому не в новость.

Стало быть, выспался Тимофей, глазища открыл, зевнул, спинку выгнул да две передних лапы вперед же вытянул. Потом сам вперед подался, на этот раз задние лапы подтянув – словно бы с трудом, волоком: таким способом, если не знает кто, приличные коты себя обычно со сна взбадривают. Чтобы тело ловчее было и упруже.

И вот, едва Тимофей эти свои упражнения закончил, как случилось доселе небывалое – обе невестки покойного хозяина вдруг набросились на него, схватили за все четыре лапы разом и сгребли в охапку. Бить, правда, не стали, но зато уж орали на него – будьте нате! Последний раз так орали, когда он котенком еще в бадье с молоком случайно выкупался, – с тех пор всякое бывало, конечно, но чтоб так орать на него в четыре глотки!? Оказывается, все они его уже битый час-де ищут и что-то такое от него давным-давно хотят – поди их всех пойми!

Он вообще-то ни о чем не ведал – и белым ухом, так сказать, не вел. Ну, суетятся все, кричат друг на друга – подумаешь: в первый что ли раз? Кот – он, по большому счету, жил у мельника независимо: что хотел, то и делал, куда хотел, туда и шел. Кормился тоже сам главным образом: благо, на мельнице мышей – пруд пруди. Никто его в мельниковом доме особо не привечал и не ласкал – живет и ладно – а обижать себя он и сам не позволял: острые когти всегда к услугам… В общем, жил себе Тимофей-кот обычной котовой жизнью и был этой жизнью вполне доволен. Жил – не тужил, и тут нá тебе: набросились, схватили, посадили в корзину… Даже не знаешь, что и подумать, – то ли съедят сейчас, то ли еще что затеяли…

Вот посадили его в корзину, значит, – хорошо, хоть голову оставили снаружи: чтоб видел что и куда… Сидит Тимофей, глядит вокруг да про себя лишь ругается: а что еще делать – тут уж мяукай не мяукай, а видно, что дело серьезное. Только ждать и остается – сидеть и ждать.

Впрочем, ждать ему пришлось недолго. И четверти часа не прошло, как все сборы завершились, – просунув обе руки в кожаные лямки, Гретхен водрузила корзину с котом и своими пожитками за спину:

«Что ж… прощайте, братья мои… не поминайте лихом, коли в чем вас прогневала…»

«Прощай, прощай, дармоедица!.. Ступай себе с богом… – поспешили ей ответить, вперед своих мужей, братнины жены, – Иди, что ли, к старосте – может, хоть он примет тебя, непутевую… заради сына своего младшего…»

И с этими словами захлопнули перед Гретхен двери отчего дома.

Моросил редкий надоедливый дождик – Тимофей сердито поводил ушами всякий раз, когда капли падали на его белую шерсть: как всякий уважающий себя кот, он терпеть не мог воды.

3

Моросил затяжной надоедливый дождик, за день превративший дорогу в желто-коричневое глиняное месиво. Как ни старалась Гретхен ступать осторожнее, ее башмачки вскоре стали одного с дорогой цвета – и, что гораздо хуже, нещадно прилипали теперь к дорожной грязи, затрудняя ход. Добираясь до дома старосты, она, хоть и была от природы выносливая и сильная, умаялась настолько, что с трудом нашла в себе силы постучать в дверь. Из-за двери ее окликнули. Гретхен в ответ смогла лишь только расплакаться – тогда дверь приоткрылась, и ее впустили вовнутрь.

«Ну, не плачь, не плачь, дочка… посиди, обсохни, – говорил староста, глядя исподлобья на всхлипывающую Гретхен, – сейчас жена тебе похлебку принесет горяченькую, отдохнешь, придешь в себя…»

Он взял у Гретхен корзину, поставил ее в угол.

«Это и есть твое приданое? Тот самый кот?»

Вместо «да» Гретхен лишь шмыгнула носом.

«Выпустить его пока, чтоб лапы размял? Не убежит?»

Гретхен кивнула.

«И то – дело…» – проворчал староста и освободил кота. Тимофей тут же выпрыгнул на дощатый пол, однако удаляться от корзины не решился: так, на всякий случай…

«По крайней мере, дождя здесь нет, – подумал кот, – и на том спасибо». Он сел у корзины и принялся старательно приводить в порядок вымокшую шерсть. «Есть не дадут, конечно, а жаль».

Однако на этот раз он, к счастью, ошибся: вскоре появилась жена старосты – толстая некрасивая женщина с большущей бородавкой у носа – и в самом деле поставила на стол миску с дымящейся похлебкой, а чуть погодя швырнула коту обрезок кровяной колбасы. Гретхен принялась есть, мешая похлебку со слезами.

«Ну… ешь, детка, ешь… а мы покамест тут с женой потолкуем, как с тобой дальше быть…»

Староста со старостихой вышли прочь. Когда они вернулись, Тимофей уже совсем справился с колбасой и теперь рассеянно оглядывал углы скучающими от сытости глазами: «Можно бы жить и здесь, пожалуй… да… можно вполне… и мышей, похоже, вдоволь – вон как в погребе шарят, и это днем-то…»

Гретхен тоже закончила есть и вопросительно подняла голову:

«Что мне теперь делать, дядя Клаус?»

Слезы уже высохли полностью, наступившая сытость исподволь вызывала какое-то странное равнодушие – казалось, Гретхен готова была с одинаковыми чувствами принять любую судьбу. Хотелось только узнать ее поскорее.

«Что же мне теперь делать, дядя Клаус?»

В ответ староста и его жена лишь потупили взоры:

«Ну… словом, дочка… – староста замялся, закашлялся, но жена тут же едва заметно пихнула его в спину, – словом, дочка, мы решили… того, значит… значит, не след тебе оставаться в нашем доме, вот…»

Тимофей оторвался от созерцания углов и навострил умные белые уши.

«Ну, сама посуди, дочка: был бы жив отец твой – мельник, – тогда, конечно же, дело другое!.. Совсем иначе все заварилось бы, да… Тогда мы приняли б тебя в доме нашем с великой честью и радостью. Ведь всем ведомо, что он бы тебя не оставил, случись что… И завсегда бы помог – это уж как пить дать!.. Про то и слово было сказано, и Ганса моего на тех как раз условиях за тебя сулили… Ан видишь как вышло! Не возжелал Господь… Что толку нам теперь в том, что ты мельникова дочь? Хоть бы и не мельникова, а чья придется – братья твои тебе кружкой воды не подсобят в дождливый день… Это уж всем известно в нашей деревне… никак не скроешь…»

Староста перевел дух. Гретхен увидела, как мелькнули в глазах его жены жестокие огоньки самодовольства – словно бы какая-то трудная и рискованная работа теперь сделана и сделана хорошо. Очень хотелось не плакать больше, но слезы как-то сами собой наворачивались на глаза: девочка шмыгнула носом – один раз, другой – и вдруг заревела в голос.

«Ну, ты… полно, слышь, полно, дочка… Плачем хлеба не взрастишь… – староста вновь потерял с таким усилием добытое самообладание, – Ты, слышь, ладно уж, переночуй у нас, чего там, а уж завтра – да, завтра и пойдешь поутру… Богу помолясь… авось, погода и поправится чуток… да…»