Алена Ушакова - Последние каникулы. Роман Страница 20

– Что? – Дмитрия забила мелкая дрожь.

– Понимаешь, так не бывает, на каком бы краю Вселенной не находился КS и его женщина-воин, они всегда способны выйти на связь, оставить какой-либо… скажем, след, который можно было бы идентифицировать. А на Луне не осталось ничего, что могло бы разъяснить…

– Вот она! – крик Незнакомца заставил вздрогнуть всех троих.

Профессор стремительно выбежал из беседки и почти достиг края площадки, на которой расположились Ингвальд с Дмитрием. Невидимый опрометью пустился бежать за ним с нелепыми выкриками: «Кто? Что?»

– Вот она, – повторил Незнакомец, легко балансируя почти на краю перед скатом крыши и небрежно схватившись за местами проржавевшее на ветру и дождях, кривобокое ограждение. – Да вот же она, смотрите!

Его спутники, сгрудившись рядом, тщетно старались разглядеть что-то или кого-то, на что указывал Незнакомец.

– Вот она идет посреди тротуара, невидимая для горожан, впрочем, такая же невидимая, как и мы с вами.

С высоты пятого этажа городская улица, утопавшая в неброской зелени и редкой еще желтизне уходящего лета, музыке привычных звуков – шорохе шин многочисленных автомобилей, шуме останавливающихся напротив здания усатых троллейбусов, смехе и перекликах людей, расцвеченная огоньками бутиков и киосков, ничем особенным не отличалась. Не сразу, но Дмитрий увидел ту, что привлекла внимание Профессора. И это было поистине необыкновенное зрелище.

Она не шла, а словно плыла над улицей. Перехваченные серебристыми украшениями черные вьющиеся локоны в беспорядке ниспадали до пояса, легко развеваясь под порывами летнего ветерка. Светло-золотистое длинное пышное платье скрывало туфли. Узкие кружевные рукава приоткрывали бледные нежные руки, в небрежном сгибе поддерживающие подол платья. Девушке было, вероятно, лет шестнадцати – семнадцати. Печальный взгляд, устремленный куда-то вдаль, еще больше подчеркивал ее отстраненность от окружающих. Она не видела пролетающие мимо нее машины и прохожих, так же как и они ее. Девушка явно не принадлежала этому миру. Средневековый наряд и музыка, да, музыка, казалось, звучавшая вокруг нее и заполнявшая все пространство рядом с нею, служили тому доказательством. Сказать, что девушка была красива, значило бы ничего не сказать. Она была прекрасна…

– А все-таки он безумен! – Вдруг радостно рассмеялся Незнакомец.

– Кто? – первым вышел из состояния оцепенения Ингвальд.

– Что это за видение? Откуда в этом мире появилась эта девушка? Мы, что, видим фантом? – вновь занервничал Невидимый.

– Безумен Страйг, конечно же, – у Незнакомца явно резко улучшилось настроение. – Но, как сказал ваш классик, – обернулся он к Дмитрию, – как там его звали? Впрочем, не важно. Безумству храбрых поем мы песню. А ты, Дмитрий, ты узнал ее?

Часть 3. Королевство Иль-де-Франс4

Беспамятная девушка

Лучи солнца едва золотили вершины столетних сосен, напоенный влагой ночного дождя и утренней росы лес сонно сиял свежей зеленью, день еще не решался начинаться, а невысокая черноволосая девушка уже спешила знакомой тропинкой к поляне, видневшейся в просвете массивных стволов. Все в облике и повадках неизвестной выдавало в ней деревенскую жительницу. Платье из плотного грубого полотна, перехваченное в талии льняным передником, скромно подчеркивало девичью, не вполне сформировавшуюся фигурку, платок, завязанный на затылке, драпировал тяжелый узел черной косы, деревянные боты скрывали маленькие ножки. В руках девушка сжимала ручку средних размеров корзинки, сплетенной из ивовых прутьев. Содержимое корзины скрывал кусок ткани.

Выбравшись из лесных зарослей на крохотную полянку, заросшую земляничными и черничными кустиками, юная путница на мгновение остановилась перевести дух и найти глазами знакомую, слегка покосившуюся, а потому, казалось, разваливающуюся избушку. Дверь бревенчатой хибарки была подперта бревнышком. Все осталось таким же нетронутым, как и вчерашним утром. Облегченно вздохнув, девушка тихонько отбросила запорку в сторону, осторожно открыла едва не заскрипевшую на всю мощь старых петель дверь и с некоторой опаской вошла внутрь.

Опустив тяжелую корзину на пол, она огляделась. Вид изнутри был не менее убогим, чем снаружи. Длинные лавки у стен, пол из черных растрескавшихся от времени досок, грубо сколоченный стол у маленького подслеповатого оконца. От развешенных под потолком связок и пучков сушеной травы исходил медвяный, сладко дурманящий запах. Должно быть девушке, в беспамятстве лежащей на узкой лавке в дальнем от входной двери углу, этот травяной аромат навевал дивные сны.

Не сразу, а выждав время, вошедшая подошла к больной. Волнистые белокурые пряди разметались на сером грубом сукне, обрамлявшем постель, серая исподняя и неоднократно латаная рубаха не скрывала болезненной бледности лежащей.

– Жива еще, – удивленно пробормотала ее посетительница.

Развязала платок, пустила на волю косу и принялась споро да ловко опустошать корзину. Скоро на столе появились глиняная кружка, наполненная густой сывороткой, маленький горшочек с медом, завернутый в холщовую тряпочку сыр, кувшин с каким-то отваром. Подхватив кувшин и вооружившись деревянной ложкой, девушка присела на чурбачок у изголовья болеющей. Бережно приподняв голову больной, она уверенно и настойчиво начала вливать ей в рот по каплям целебный отвар.

– Ну, открой рот. Очнись… Хватит уж, наспалась поди… Теперь уж не умрешь, – так непослушного ребенка терпеливо увещевает заботливая мать.

Сторонний наблюдатель удивился бы этому зрелищу. Как могут девушки одного возраста быть так непохожи друг на друга? И различали их не болезнь блондинки и розовощекое здоровье брюнетки. Как нянька, с любопытством вглядывалась крестьянка в лицо беспамятной девушки. Чудная, и не потому, что нечистая, как говорит тетка Магда. Красивая, наверное, когда здоровая, но не нашей, чужой красотой. И то прав батюшка: «Чужая… Из-за моря». Пальцы на руках нежные, не натруженные, у прялки ночами, видать, не сидела, шерсть да кудель не щипала, саппарад5, собранный по весне, не разбирала. Ножки нежные, не в деревянных ботах, а в другой обувке всю жизнь ходила, и не лесными тропками, а по булыжной мостовой города. Сестра Агнесса рассказывала, какие у бриттов города, названия не упомнишь, как много за морем больших поселений. Ишь, бедняжка, как умучилась, уж сколько пальцев на руке, столько дней хворает, не зря тетка Магда не верила, что оживет, а в дом взять не разрешила, не чистая, говорит, очаг осквернит. И то злыдня тетка, как такая беленькая и нежная да осквернит?!

Кувшин опорожнен почти на четверть, а цвет лица у больной сегодня, вроде, лучше, чем вчера, или ей только кажется? Как, бывало, матушка, когда была жива, ее, маленькую Мерсию, в хворости выхаживала? Она помнит только мамины руки, теплые, сильные и добрые, лицо материнское уже стерлось из памяти, и неудивительно, столько лет прошло. А вот матушкины песни, которые она ей пела, укачивая больную в колыбели, и сейчас звучат в голове. У этой девушки, верно, тоже была мать, и песни ей пела. Где она теперь? Далеко, и ни чем своему ребенку помочь не может.

И Мерсия запела приятным голосом любимую матушкину песню о сверчке, поющем за печкой, и о дочке, которая никак не хочет угомониться. Слезы катились по ее щекам. Мерсия и сама не знала, что оплакивала – умершую мать или чужую незнакомую девушку, которую никак не покидает хворость.

Веки смыкаются свинцовой тяжестью, во рту пересохло, руки и ноги не слушаются, и голова, голова страшно болит. Вот что чувствовала Женя. Где-то глубоко в бездне подсознания она понимала, что больна, и больна долгое время, но, кажется, наступает срок выздоровления и пробуждения. Понимала, и ей чудился сон, как она, обдирая голые руки и ноги до крови, из последних сил, в припадке дикого отчаяния карабкается со дна чудовищного ущелья по отвесной стене холодной и склизкой скалы вверх, хватается за выступающие края камней, жухлые ростки чахлой растительности… срывается вниз, «падение» отзывается новым приливом головной боли. Но она вновь карабкается к свету и снова срывается… Это продолжается до бесконечности.

Но сегодня ее сон видоизменился. Она уже не покоряет горную вершину, а спокойно утопает в чем-то мягком. Хорошо и вкусно пахнет травой, деревом, молоком и медом. Она не одна, с ней кто-то есть. Ей слышится песня, чудная, милая песня на незнакомом, но как будто слышанном когда-то языке. Негромкий девичий голос звучит совсем рядом, и от этого голоса и песни веет теплом и добротой. Лучики тусклого света проникают сквозь Женькины ресницы, она с трудом и не с первой попытки разлепляет веки…

– Очухалась, ух, ты, – Мерсия от неожиданности разве что не упала. – Может, ты есть хочешь?