Симона Вилар - Ведьма и тьма Страница 4

Домовенку обо всем происходящем либо сороки, разносчицы вестей, сообщали, либо злыдни бродячие. Много злыдней теперь было в округе, веселили их беды, вот и любили позлорадствовать, глядя на то, сколько людей от набега этого разорились, без крова остались, а теперь еще и голодали на Горе.

Но однажды темной ночью Домовенок почувствовал, что некто посетил его избушку. Домовой дух, он ведь все, что в доме происходит, знает, в каком бы углу или подполе ни отсиживался. Вот и учуял он, что на кровлю опустился кто-то необычный и могущественный, сильной магией наделенный. Домовенку страшно стало, но и любопытно. Забрался он по расползающимся, поросшим мхом доскам тесовой крыши на самый верх… и замер. Ибо на охлупне[19], где потрескавшийся конек выступал над крылечком, сидела огромная птица. В темную безлунную ночь она могла кому-то и орлом ширококрылым показаться, залетевшим с отдаленных круч, но только не домовому духу, который сразу узнал ночную гостью. Сирин это была, чудесная птица с телом орлицы, но ликом и головой прекрасной девы. Знает Сирин все на свете, ибо летает всюду, до самого Ирия[20] небесного подняться может. И вести она разносит. Да только вести те обычно печальные, недобрые, потому что, в отличие от схожей с ней светлой птицы Гамаюн, у недоброй Сирин только печаль и беда могут вызвать отклик. Все знает она о го́ре, однако песни ее, пусть и прекрасные, исполнены такой печали, что даже камни могут расплакаться. И уж если прилетела она сюда, к Киеву, значит, пожелала наглядеться на беды человеческие – манят они ее, зачаровывают.

Домовенок, притаившись, смотрел на птицу Сирин неотрывно. Она же, крылья черные сложив, головой вращала, как сокол, и видела все вокруг, как только совы умеют. И когда оглядывалась, Домовенок, как всякая видящая во мраке нелюдь, отчетливо различал белое девичье лицо с печальными темными очами, волосы черные, переходящие в столь же черное оперение на плечах и крыльях.

В какой-то миг Сирин спросила негромким певучим голосом:

– Чего тебе надобно? Возвращайся в свою паутину, домовой!

– Не вернусь! – неожиданно для себя огрызнулся он. – Насиделся уже. Пусто в доме, не мило мне тут. Уйти хочу.

Сирин даже лицо белое склонила, брови ее изумленно выгнулись.

– Как это уйти? Ты не можешь. Ты не человек, чтобы ходить куда вздумается.

«Да что она понимает, вещая? – рассердился Домовенок. – Сама небось летает повсюду». И, не выдержав, признался:

– Плохо мне, что я не человек. Был бы человеком – ушел бы.

Заклекотало в горле Сирин, как у орла, а потом и легкий девичий смех послышался.

– Человеком захотел быть, нелюдь? О таком я еще не слыхивала. Забавно мне это.

Она снова засмеялась, потом засмотрелась на что-то внизу, словно забыв про домового духа. А он уже не мог молчать:

– Ты, птица Сирин, мудрая и могущественная. Преврати меня в человека!

– Не могу, – зевнув, отозвалась Сирин. – Такое под силу только могущественным чародеям.

– Знаю, знаю, – махнул лапкой Домовенок. – Мне даже имя называли одной такой чародейки. Малфридой кличут. Княгине Ольге она служит.

– Ольге? – всплеснула крыльями Сирин, словно улететь хотела, перья черные растопырились. – Даже называть не смей при мне эту отступницу киевскую!

Она прошлась по бревну охлупня, переваливаясь и цепляясь за него когтистыми лапами. Казалось, еще миг – и взлетит Сирин, исчезнет. Но потом она опять поджала лапы и присела, опустив голову между высоких крыльев. И снова ее большое белое лицо нависло над распластавшимся на тесовой кровле Домовенком.

– Знай, предала нас Ольга! В нашем краю живет, но чужому Богу поклоняется, древний покон[21] не уважает. А ныне, гляди, – в беде оказалась, но помощь от Малфриды принять не пожелала. Ведьма-то ее сразу явилась, узнав про набег половецкий, обещала помочь… Не приняла ее княгиня. Сказала, что только ее Бог сможет помочь граду, что все в Его воле. Но я-то знаю, что княгиня больше надеется на тех гонцов, что отправила она к сыну своему Святославу еще до того, как печенеги град обложили. Вот и молится, чтобы успели они воителя-князя призвать на помощь. Ха! – скривила губы в усмешке Сирин, голову откинула, лапами орлиными заскребла по ребру охлупня. – Забавно все это. Ибо знаю, что не успеет сюда Святослав до того, как печенеги горящими стрелами укрепления града зажгут. А они готовятся, мне это ведомо… И как запылает все вокруг, ворвутся степняки на Гору, порушат все да пограбят. И не смогут устоять оголодавшие киевляне. Но это хорошо. Будет и мне о чем песнь сложить.

Домовенку не было дела до того, что будет с защитниками Киева. А вот то, что Малфрида могущественная была где-то здесь, его взволновало. И стал он упрашивать Сирин помочь ему встретиться с чародейкой. Ведь говорили ему, что только Малфрида владеет умением превращать нелюдь в человека.

Сирин подняла крылья и опять опустила – словно девица руками всплеснула.

– Сам не знаешь, чего хочешь! Станешь человеком – долго не проживешь. Ибо нелюди трудно с человечьей душой ужиться. Тяжело это для нее, волнений слишком много, сердце не выдержит. Нужно ли тебе это?

– Я и без того долго не проживу, пропаду, когда избушка моя рухнет. Даже домовым настоящим побыть не случилось… А человеком мне давно пожить хочется. Помоги, вещая! – упрашивал Домовенок.

Чудо-птица уставилась на него темными немигающими очами. А потом сказала:

– Печальной будет твоя история, но это-то мне и любо.

И, сказав это, взмахнула широкими крыльями и скрылась в ночи. Домовенок не знал, что и думать: послушает ли его Сирин? Исполнит ли просьбу?

Исполнила-таки. И солнце трижды не садилось, как заметил он среди глухой ночи, что по заросшей тропинке на отрог к его избушке поднимается женщина. Странная женщина – вроде и видит он ее, а вроде и нет. А уж печенеги, через чей стан прошла она по пепелищу Подола, точно ее не заметили. Сторожевые вои на нее не глянули, степнячка, укачивавшая хворое дите шатров, тоже не заметила, одни псы почуяли, лаем зашлись. Но кто этих пустобрехов послушает? Женщина же дошла до покосившегося плетня у избушки и уселась на склоне, обхватив колени. Теперь Домовенок смог рассмотреть ее широкую темно-алую накидку и длинный подол платья того же цвета. А еще – волосы, растрепавшиеся и пышные, как грива степной кобылицы. Когда женщина оглянулась, он увидел, что глаза ее горят желтым мерцающим отблеском, а узкий зрачок остро поглядывает на него.

Ведьма! Настоящая ведьма Малфрида, и она сразу его увидела!

Но далековато она все же от его дома уселась. До порушенного плетня добраться Домовенку непросто. А она сидит и смотрит, слова не говорит. А ну как встанет и уйдет?

И Домовенок решился – оттолкнулся от крыльца и побежал к ней через заросший крапивой двор. Размахивал лапками, чтобы быстрее двигаться, расталкивал маленьким телом стебли крапивы. И все мельче становился, как всякий домашний дух, что от дома отдаляется. Сейчас вот возьмет и исчезнет совсем…

Когда он уже не больше паучка стал, Малфрида его подхватила на ладонь и обратно к дому отнесла. У родного покосившегося крылечка Домовенок подрос немного, уже всю ладонь ведьмину занимал. Но легче ему стало, только когда она опустила его на треснувшую ступеньку.

– Гляди-ка, не побоялся так далеко отойти от своей лачужки, – чуть склонив набок голову, произнесла Малфрида. И, всматриваясь в него своими мерцающими желтыми глазами, добавила: – Значит, и впрямь не солгала Сирин, что нелюдь на все готов, чтоб человеком стать. Но ты хоть понимаешь, чем это для тебя может обернуться?

А он одно твердил, – дескать, ничего так не желает, как человеком стать…

Слушала ли его Малфрида? Домовенок просил, хныкал, край ее накидки теребил. А она смотрела куда-то вдаль – туда, где во мраке тусклым свечением угадывался широкий Днепр, за которым темнели дальние земли Левобережья.

– Помочь я тебе смогу, – сказала наконец ведьма. – Но знай: долго тебе человеком не быть. Ибо с обликом людским получишь ты и сердце человеческое, и душу, полную тревог и волнений. Рожденному же духом бесплотным страсти человеческие вынести трудно… почти невозможно. Вот и надорвется сердечко. И не будет у тебя ничего впереди, и уйдешь ты в землю без следа.

Домовенок сжался весь, нахохлился, совсем на тень стал похож. Но потом встряхнулся.

– Пусть! Мне бы хоть немного пожить и узнать, как это – жить. Существовать мне давно разонравилось. Хочу узнать, как это – желать и стремиться!

– Ты и так уже переполнен желаниями, маленький дух покосившейся избушки, – улыбнулась Малфрида. – Вон как далеко от порожка родного отошел ради встречи со мной. Ну, что ж…

Она умолкла, снова долго глядела на противоположный берег Днепра. А потом сказала, что совершит над домовым чародейство доселе невиданное, однако с условием: он выполнит ее поручение.