Федор Метлиций - Созвездие «Обитель Творца». Роман Страница 4

Тогда я, маменькин сынок, чувствовал себя попавшим в зиндан, где не было ни одной степени свободы. И притягательная улыбка старшины, снисходительная опека казались отцовской нежностью к сыну. Хотя то и дело его грубые розыгрыши, на грани издевательства, больно ранили, хотелось покорностью заслужить его похвалу и защиту. Что-то вроде стокгольмского синдрома.

Он не выгораживал нас, если мы невольно не успевали войти в военный распорядок, и с усмешкой провожал на гауптвахту.

– Ничего, салаги, скажете спасибо. Добро должно быть с кулаками.

Я любил старшину Сенету, наверно, за то, что по природе он был победителем. Как будто знал, что делать, с рождения. Из тех, кто все берет на себя, способен думать за всех. Гимнастерка и пилотка были на нем как влитые, носил их лихо-небрежно, словно подчеркивал небрежение мелочами.

К нему тянулись женщины, видя самца, способного решать за них. Этой тяги женщин к грубым и сильным я тогда не мог понять. Это же реликт первобытных обществ, когда мужчина-горилла мог защитить самку. В эпоху толерантости это уже устарело. Мне казалось, что привлекать в мужчине должны иные качества – ум, талант и чувство прекрасного, как у меня. Ведь им надо продлевать род, а за грубостью сейчас нет будущего. Красивая жена полкового командира-пьяницы бросалась к нему на шею, и была готова уйти с ним на край света. Он был небрежен и с ней.

После института мы с Сенетой работали в Системе. Он со своей уверенностью сразу пошел на повышение, а я оставался безымянным клерком.

Но мы вместе проводили время в свободолюбивых компаниях, он и там верховодил. Вокруг него, стабильного мачо, всегда кружились вольные девы, для кого «нет закона», но легко теряли своенравие, покоряясь покровительствующей волосатой руке героя. Ко мне же льнули некрасивые. Им надо было как-то устраиваться, и поскольку я жалел их, не любимых, то они подбирали меня.

Конечно, я мечтал о чем-то ином. О чем? Я провинциал, добиравшийся до неких высот культуры самостоятельно, без окружения великих, могущих быть Учителями. Впитывал споры по телевизору: слушал одного политолога и думал: как это верно! Потом слушал другого, с противоположной позицией, и поражался: а ведь верно!

Сенета пошел по линии оборонной промышленности, пропадал на секретных заводах где-то на востоке, о чем никогда не говорил. Считал себя «рабочей аристократией», делающей дело, и был снисходителен ко мне, ушедшему в зыбкое непроизводительное существование общественной организации, оставленной на саму себя.

Он снисходительно усмехался над моей гамлетовщиной. И презирал моих сторонников, желающих перемен, которые не умели утвердиться и быть успешными.

– Люди не видят других смыслов, кроме выживания и успеха, всегда оправдывают себя, и потому мстительно завистливы. Дело в том, что не умеют работать. Модернизационные проекты невозможны, пока не будет создано самостоятельное гражданское общество. А этого, увы, никогда не будет.

– Люди не завистливы, возражал я. – Они хотят справедливости. Воры должны сидеть в тюрьме.

– Ты же на самом деле не любишь людей, – поучал он. – Выдумал сострадание к ним, и одновременно зло вышучиваешь их. Любишь только идею о всеобщей любви. Того, чего в тебе нет – это меня.

Когда я смотрел американские фильмы про мужественных и жестоких мачо, побеждающих зло кулаками и колюще-стреляющими предметами, то завидовал им. Что такое их уверенность в себе? Загадка! Наверно, они не видели в кажущемся им зле добра. В четкости взгляда есть упрощение.

Под его обаянием я начинал сомневаться в себе, и хотел быть похожим на него. Он такой же уверенный в себе, как был в армии, только в красном одеянии, похожем на сутану. По нему было видно, что он блаженно обитает между финансовыми потоками. Иногда он вызывал меня поговорить о стратегии…

Второе лицо Совета – доктор-химик Черненко, с плотным телом, всегда согнутый, словно не хотел подпускать к себе, являлся к нам в середине дня, что-то писал у себя в кабинете, иногда поручал нам какие-то дела.

Мы узнали, что в его доме не все ладно, отношения в семье испортились, когда дочь связалась с наркоманом, и он, якобы, проклял ее. Видимо, в его душе все выгорело, до ледяного равнодушия. Единственным увлечением Черненко была наука. Там он нашел убежище – семью, и радости. Но во время перестройки его институт ликвидировали. Он знал все юридические тонкости (опыт многих тяжб и исков на предыдущих должностях, о чем мы не догадывались) Казалось, он мстит за свою неудавшуюся жизнь.

Имея свою фирму и опыт менеджера, он принял активное участие в создании Гражданского союза.

С маленькой командой я принимался за работу: писал программы, добывал деньги, в основном у министерств, для выполнения плана сбрасывающих средства, запланированные статьей по нашему профилю, обзванивал всех, кто был нужен, писал и отправлял кучу писем, ежедневно разговаривал с участниками, организовывал поездки. Мы были неизвестные солдаты Дела, безымянный пласт делателей истории. Представляли же историю члены Совета (пахать им было подано) на конференциях в каком-нибудь курортном месте.

Зачем мне все это – тащить ношу, которую не ценят эти гедонисты, извлекающие из всего радость существования? Меня власть не возбуждала, наверное, не умел выйти из своей скромной ниши. Не умею жить, не то что делать карьеру. Я всеяден, принимаю все как есть. Не вовлекаюсь в тусовки, политическую борьбу. Хочу развивать дело, добиваться сносного результата.

Моя подруга, – смутно вспомнил я, – боялась, что я лезу куда-то не туда. Что это, женская черта оберегания потенциального потомства от непредсказуемых обрушений? Или коренной страх человеческого существа перед опасными изменениями?

Муса монотонно зудел:

– Одни – управляют, не зная цели, другие хотят революции на крови, а наш пациент хочет быть честным, но лжет сам себе.

Он отвернулся.

– Обычное устройство цивилизаций. Ничего интересного мы не найдем.

В чем-то он прав, – омрачился я. Иса был озадачен.

– Их история не задает высшей цели. Не могут подняться выше своих страстей и эмоций.

Я усмехнулся.

– У нас вообще нет цели.

Он задумался.

– Когда-то, как видно из их источников, они боялись злых духов и космических сил, верили в Спасителя, но потеряли веру, стали рабами разума, у единой всемогущей истины. Теперь же у них столько истин, сколько мыслящих существ. Их дух обмелел, не стало смыслов.

– Но мы ищем смыслы, – исправил я свой ляп. Оправдывался, хотя они разговаривали между собой: – Народ изверился в справедливости на Земле. Перестал верить во что-либо. Даже революции ничего не могут сделать.

Иса перешел со своей певучей речи на мой язык.

– И ничего не меняется?

– Что толку? – забывшись, доверился я им. – Новые власти сначала реформируют, потом яростно защищают завоеванное, и скатываются в привычную коррупцию.

Муса задавал наивные вопросы.

– Значит, тебе не нравится то, что происходит на твоей планете? Что же тогда у вас происходит?

– Мы не знаем, куда идем. А кто знает, того не слушают.

– История вас ничему не учит?

– Об этом поговорите с кем-нибудь другим.

От их стороннего взгляда мне стало больно. Что они знают о наших испытаниях (правда, каких – не помнил)? У них задача иная, чем сострадание. Вспомнил, вернее, ощутил судьбы тех далеких людей, и стало жалко их.

– Зачем это вам?

Догадывался, что в их исследованиях – какая-то угроза.

Иса пояснил:

– Мы много знаем об устройстве вашего сообщества, его поведении – равнодействующей ваших сознаний. О механической регламентации отношений с помощью правил и законов. И невысокого мнения, как ты понял. Но хотим проникнуть в индивидуальное сознание живого землянина. Может, изнутри вы еще нам пригодны. Ты не первое живое существо из вашей планеты.

Обращаясь ко мне, они переходили на мой язык и, наверно, в переводе понимание огрублялось. Или не вкладывают всего в свою речь-перевод, говорят со мной краткими, упрощенными репликами-знаками их глубинных смыслов. Боюсь, излагаю их мысли примитивно.

Они вызывали меня на откровения, вставляли свои замечания, словно, не уверенные в чем-то. Мало им бесцеремонного вторжения в мое сознание! Меня поразило, как это они выхватывают непостижимо точные подробности нашей жизни, даже сам тревожный воздух, которым мы дышим.

– А вам заранее все ясно? – поддел я их.

– С рождения, – сухо сказал Муса.

Нефертити удивлялась.

– Странная неизвестная нам болезнь – неспособность делать усилия, чтобы найти выход. Вижу, существа этой планеты не обладают творческой энергией. У них какая-то другая энергия.

– Наша энергия – в постоянном творческом усилии! – протестовал я.