Сказка о спящем красавце, или Леськино счастье - Юлия Цыпленкова Страница 4

Подбоченилась, нос задрала, а воевода так ласково, что я даже его уважать начала с испугу:

– Поцелуй, голубушка. Если ты не поцелуешь, другой такой не сыщется. Поцелуй, Лесенька, тебе жалко что ли?

– Вот еще, – заупрямилась я. – Дел у меня других нету, как только князя целовать.

– Замуж возьмет…

– Надо больно…

– Вот потому и целуй.

А сам уж мою шею сзади ручищей сжал, да так и давит, к князю, стало быть, наклонить хочет. Уперлась я, глазами сверкнула, а воевода рубашку на груди рванул и гаркнул:

– Потом хоть в пепел, а сейчас целуй, зараза этакая!

Тут я и осерчала.

– Да на! – рявкнула и чуть не с размаху князя в губы чмокнула.

Стоим мы с Никушей и смотрим, значит, что дальше будет. Даже дышать, как забыли. Стоим и ждем, а князь не шевелится. Я к воеводе обернулась, руками развела, мол, ну и что?

– Лучше уж в книги гля… – начала я, да тут рядом со мной всей грудью и вздохнули.

– Батюшка, – застонал воевода, да так на колени и бухнулся.

Повернула я голову, а на меня князь смотрит. Глаза синие, ясные, а на щеках румянец появился. И уста уж не серые. Глядит он на меня и говорит чуть хрипло:

– Здравствуй, кудесница.

– И ты будь здоров, князь Велеслав, – отвечаю.

После одежку одернула и к дверям направилась.

– Куда ж ты, Лесовика Берендеевна? – опомнился воевода, а я отвечаю:

– Раз уж князь жив-здоров, то и мне тут делать больше нечего. Соленья с вареньями пусть прислужники забирают, не для того сюда гостинцы везла, чтобы назад возвернуть. И травки оставлю. А там и домой поеду, дел полон лес, а я тут по хоромам княжеских шастаю.

– Так останься на пир честной.

– У вас, вон, от невест деваться некуда, затопчут еще на радостях. Домой я поеду.

Как сказала, так и сделала. Дары князю на поправку остались, а мы с Чалой в родной лес отправились. Воевода уж не останавливал, а князю и вздохнуть не дали – такой вой поднялся. Прислужники да сродники князевы от радости голосят, девки с горя – жених-то какой из рук уплыл. Ничего, очухается князюшка, там себе жену и выберет. Давно пора.

* * *

Катятся деньки чередом. Лес своей жизнью живет-поживает, и я с ним вместе. Сначала мороз переждали, затем с капелью звонкой вместе песни пели, а как земля зазеленела, так и душа распахнулась. Хожу, значится, по владеньям своим, взглядом строгим за порядком приглядываю. А как приглядывать устану, так с оленем быстроногим да зайцем шустрым наперегонки и бегаем. А то и вовсе на дерево взберусь, к белкам в гости наведаюсь. А они что, завсегда мне рады. Ни ведьмой проклятой, ни гадюкой подколодной обзывать не стану.

Это к чему я? А к тому, что жалуюсь, значится. Пошла обо мне молва худая. Мои-то молчат, а если и скажут гадость, то шепотом, чтобы я не прознала. А вот те, что по зиме князя спасать из округ соседних приезжали, так те и клянут. И ни одна поганка в лес не явилась, да в глаза чумазой не назвала. А как издали, так и лают шавками брехливыми, так всякими словами и бранят.

Правда, когда до князя дошло, так прогневался сильно. Мужики наши сказывали, по всему княжеству хулить меня запретил – спасительница! Благодарствую, конечно, да только я тоже в долгу не осталась. Птичкам моим нажаловалась, да посрамить злыдней отправила. Полетели гонцы мои горластые во все стороны, да как слово дурное услышат о хозяйке своей, так сверху завистницу и приветят. Девки визжат, утираются, а народ с них потешается. Вот вам, поганки языкастые. Ишь, чего удумали, на кудесницу лесную хулу возводить! Теперь сами отмойтесь.

Но князю за заботу кивнула даже, но на том доброта моя и закончилась. А как ей не закончиться, коли он, злыдень надоедный, моченьки не дает? И ведь не нахрапом, чтоб меня рассердить, а словом добрым. А как на такое дурно ответить? Только с глаз долой послать, да в сердцах плюнуть.

А началось-то всё по зиме еще. Как домой вернулась, так за мной прислужников отправил – на пир, стало быть, звать. Развернула я их, да назад в городище отправила. Так тут сам воевода явился. Этот запросто уходить не хотел. Будто дуб корнями в лесу моем врос и давай дубиной по деревьям бить, чтобы я, значится, появилась на озорника поглядеть. Пришла, а он на колени да лбом своим в снег уткнулся.

– Не уйду, – говорит, – матушка, пока в хоромы не вернешься.

– Чего пристал? – спрашиваю. – Нечего мне по пирам шастать, мне и в лесу хорошо, спокойно.

– И в хоромах спокойно будет, – не отстает Никуша. – Коль шума не хочешь, слова никто громко не произнесет.

– Что ж за пир, – спрашиваю, – коли на нем песен громких не поют, да смехом веселым стены не сотрясают?

– Как скажешь, голубушка, так и будет.

Махнула я на него рукой, да в чащобу пошла. А пень корявый не отстает, за мной тащится. Я уж и шишки на него осыпала, и снегом в лицо бросила, а он всё одно, как привязанный.

– Уйди, – говорю, – добром, а то ведь худо будет.

А он опять лбом своим дубовым в сугроб и оттуда жалится:

– Не могу я без тебя к князю вернуться. Ждет тебя соколик, благодарить хочет. А я ж тебя привел да целовать его заставил, вот мне и ответ держать.

Обернулась к нему, руки в бока уперла и спрашиваю:

– Что ж за добрый молодец, который спасибо устами чужими сказать хочет, да гостя желанного дожидается, сам не позвавши?

– Так ведь в первый раз почет оказать хотел, а в другой раз я идти упросился. Князь гордый – ты горячая, а мне за батюшку и пострадать нестрашно. Как хочешь, а без тебя назад не вернусь. И чего упрямишься? Не жениться же зазывает, только отблагодарить избавительницу. Посидишь за столом, в свою честь песни послушаешь, да с дарами богатыми домой поедешь, коль так захочется. – Я только отмахиваюсь, а он свое продолжает: – Одумайся, госпожа Лесовика, ведь не лапоть какой, сам князь к столу приглашает.

– Вот пень ты упрямый, – я руками всплеснула. – Не хочу я на пир, и даров не хочу. Мне того, что князю легче стало, достаточно. Ему хорошо, и мне ладно. И чего пристал, негодник? Я ведь и осерчать могу, мало не покажется. Да и что клещом вцепился? То целоваться заставляет, то опоить желает. Иди, сердешный,