Федор Метлиций - Созвездие «Обитель Творца». Роман Страница 8

– Да, но у одних чувства исходят из архаичной матрицы, а другие создают новые матрицы.

Мой друг Олег спорил с Ильей:

– Нет, в массовом сознании есть величайший оптимизм! Стереотипы всего положительного, этического, что было раньше тяжко выношено великими гуманистами. Этого достаточно, чтобы нормально жить, в тепле и надежности опыта, накопленного человечеством. Зачем стремиться из него выходить? Туда убегают из одиночества, в вечную надежность и уют Общности. Там не любят думать о плохом, это никому не нужно. Я сказал знакомым, что мать больна – и никто даже не повернулся, зачем им эта информация? Я тоже стараюсь убежать туда.

– Там есть тяготение к смерти, — мрачно добавлял Илья. — Правда, из высших соображений – жертвенности, отдачи своей жизни чему-то ясному в массовом сознании.

Мне чего-то не хватало.

– Я просто чувствую себя фальшивым, когда живу стереотипами. Под ними обычно прячутся, для безопасности. Хотя есть совпадение глубокой веры человека с общепринятой.

– И потом, — поддерживал меня Олег, — Сколько еще человек поймет в своей жизни, сколько убеждений сменит!

Илья сердился.

– Да, будет колебаться вместе с властью. Зачем выходить из сна разума? Из архаичного подсознания, откуда вдруг может вылезти зубастая звериная морда.

Профессор смеялся.

– В человеке не существует бездумной общности. Как и пустоты во вселенной. Так говорит мой друг Нелепин, писатель и философ. А бездумное приятие – это только одна его сторона, отсутствие протеста в дремлющих архаических инстинктах. Только иногда из их мало изменяющейся глубины может произойти взрыв. Любят человека не из-за убеждений, а его самого, с его удивительным телом…

– Особенно женским, – заметил я.

– Да, с любовью, пристрастиями, жалостью и болью, волнением от лицезрения искусства, чтения книг.

– Все люди одинаковы, – убежденно повторял Илья. – Затыкают сознание сексом, чтением книг, телевизором, болтовней на работе, вечеринками. Да, они самодостаточны, считают, что знают все в подлунном мире, ограниченные местечковым кругозором, не видя ослепляющего множества иных миров. Всегда поражался самоуверенности людей, словно от рождения, безапелляционно судящих обо всем на свете. Смотрят на окружающее, как с трибуны стадиона, где можно отдаться древним инстинктам в объединяющем визге толпы, не подвластной законам суверенной демократии. Темные инстинкты превосходства и победы, и отрава поражения, когда хочется бросить горящий файер в победителя. Не надо никаких смыслов. И только перед смертью отрезвляются: зачем? в чем была жизнь? Эти трибуны – метафора всей истории человечества, в буйстве, еле сдерживаемом установленными благоразумием правилами.

– И я ору на стадионе! – удивлялся я. – И в то же время люблю, имею убеждения, может быть, ложные, хочу быть защищенным.

Илья выпрямлялся, как взъерошенная птица.

– Вот что страшно, вот что тормозит нашу жизнь! Массовое сознание создает пустой круговорот истории! Все время воюем, кричим о победах, никак не можем вырваться из-под архаичных пластов. Мне абсурд – обновлений тайна, им – лишь к разрушению шаг. Призывает к расстрелу, казни, потеряв опору, душа!

Я кричал:

– И ты, Илья, тоже зомбирован, прячешься в интеллигентском коллективном бессознательном!

– В культуре! Это лучше, чем в массовом сознании.

Профессор одобрительно слушал наш спор и, наконец, вдохновенно провел по пушистой лысине.

– Чтобы найти в себе подлинное, надо захотеть карабкаться в гору. Познание – это высочайшая гора для скалолазов духа. Чтобы открылась вершина, нужны очень большие духовные усилия. И тогда, неожиданно, как бы совершенно случайно, на вершине открывается целый объемный мир.

Он встал и воздел руки:

– Я – весь мир!

Я отрезвил его:

– Но почему мое озарение истины мгновенно возникает, и вскоре улетучивается? Может быть, природная лень души? Хотя и у нас есть проблески.

– Озарение не может быть непрерывным, ибо за ним вспыхивает следующее. Здесь физическими или умственными усилиями не поможешь, если теряешь ощущение одиночества человечества в ожидании встречи с чудом, например, инопланетной цивилизацией.

Я, как обычно, слушал Учителя с восхищением.

– Это не похоже, друзья мои, на озарение смиренных послушников светом всесильного божества: у мусульман, покорно падающих ниц на ковриках для намаза, или на состояние исчезновения себя «муга» (не-я) и «мусин» (не-мышления) буддистов, сидящих в позе лотоса. Естественно, и не патерналистское ожидание халявы у теток, устремляющихся на всех видах транспорта к храму святой Матроны, чтобы сошла благодать, – эффект плацебо.

Он остановился, задумавшись.

– Это больше похоже на «фаворский свет» святителя Григория Паламы (и всего религиозного средневековья, включая наше родное, святоотеческое). Бог – это метафора безмерности. Старик вызывал его, видимо, с большим трудом, применяя «практику делания себя», то есть самопознания, чтобы вырваться из своей земной шкуры в иное божественное бытие. «Исихаст тот, кто явственно взывает: «Готово сердце мое, Боже».

Уж не протаскивает ли он контрреволюционно-поповствующее учение исихазма? – мелькнуло в наших головах.

– История пошла другим путем, и неплохо бы воскресить ту альтернативу, что, может быть, исправит кособокое направление истории «товар-деньги-товар» на «что нужно делать, чтобы жить».

Его понесло.

– Есть выход из пустого круговорота человеческой истории. Надо увидеть, как, через заброшенный в космос телескоп Хаббла, в темной дыре вселенной уходят в бесконечность галактики, никогда не виданные раньше человеком. Главное – прозрения смыслов в нашем развитии…

Он был прав. Мне было уютно жить без мыслей, принимая все, как есть, в повседневном оптимизме массового сознания. Но вдруг становилось невыносимо. Ужас за мою зря погибающую жизнь! В глаза вторгались привычные голые стены нашей комнаты, с хлипкой книжной полкой. Ясность тяготила, все окружающее казалось мелким и скучным. А снаружи — сырой воздух и безразличные прохожие казались иллюзорными. Где тогда реальная жизнь, миг настоящего, который якобы самый живой? Существует уйма писателей, у кого никогда не было желания взобраться на свою вершину, спокойно щекочут нервы читателя ловко придуманным острым сюжетом с погонями и убийствами.

Меня возмущал незыблемый трехмерный мир коллективного бессознательного.

Увы, я отличался от других, ощущал себя страшно далеким от народа. Очень хотел быть вместе с народом, но не знал, как. Подстраивался, но ощущал только фальшь. В армии сослуживцы, видя неуверенность в моих бегающих глазах, пытались окружить меня, видимо, с намерением растерзать, но я опоминался. С тех пор всегда шкурой ощущал опасность толпы. Я был маргиналом. Меня можно было презирать, как страшно далекого от народа.

Я был одинок, но не один. Одновременно с фотографичностью взгляда во мне жил безграничный мир литературы, которую до боли в мозгу читал в детстве, в большой библиотеке отца. Всегда был в мире классиков, восхищаясь и принимая все, даже противоположные точки зрения.

Гораздо позже во мне определились собственные убеждения. Это было во время всеобщего умиротворения. Тогда и расцвел наш Гражданский союз.

Мой творческий ум по-настоящему работает на границе между бодрствованием и сном. Поэтому недосыпаю – странно влечет наслаждение разрушать себя. Смыкаются глаза, и как бы отодвигается горячий дневной мир, и остаешься наедине с серой глубиной сущностных вещей. Надо было вообразить себя в гулком и тревожном до гибельности мире, найти в себе самое дорогое, чтобы ужаснуться его гибели.

Хорошо было Гагарину, умеющему засыпать мгновенно – он ни о чем не думал, все уже было достигнуто. Я лежал, потушив свет и закрыв глаза, прислушивался к себе. Что – мне? Что – дало?

И странно, душа снова ожила, остро чувствуя, что она любит и что ненавидит. И вот уже самые главные слова выходят из «нутра», как говорил Есенин, и мысли живут свободно, прозревая то, над чем раньше безнадежно бился, лежа на диване. Сознание вновь изменилось, но теперь становилось не сокровенно светлым, а окрашивалось в неопределенно-тревожную глубину.

Где я провел свои сумерки жизни?Пригнут какой болезнью генов —в необратимых мутациях?Всей первобытной окраиной —без дна, без истории,что оказалась средь лагерной стыни —розами сада в концлагере.

И зоркий взгляд стороннего наблюдателя во мне еще долго видит истинное состояние меня во вселенной, откуда готовы литься фразы. Это состояние обладает каким-то квантовым свойством всеобъемлемости мира. Где-то читал: в мозгу нейроцепочки каким-то образом возбуждаются без волевых усилий ума. И погружаешься в единый мир, с воскресшей памятью всего, даже не бывшего в твоей жизни – глубинной памятью предков.