Александр Шакилов - Пока драконы спят

Александр Шакилов

Пока драконы спят

Долго нес ущерб я,

хоть и не смирялся,

защищая право

на свои владенья.

Господин Санэнори говорил: «В пределах одного вдоха нет места иллюзиям, а есть только Путь». Если это так, то Путь един. Но нет человека, который мог бы ясно понять это. Ясность достигается лишь после многих лет настойчивого труда.

Пролог

По гарду бежала свора.

Подхватив детишек, бабы прятались за изгородями, размалеванными оберегами от злых мороков. Мужчины крепче сжимали серпы и осиновые колья – первое, что под руку попало, – и готовы были сполна расплатиться за жизнь и здоровье родичей. Но даже самые свирепые воины боялись до дрожи в коленях. Такого не припомнят и древние старцы. Где это видано, чтобы псы – полсотни, не меньше – топтали деревянный настил между избами, словно они здесь хозяева? А во главе своры – черноволки-людоеды!

Закованные в костяные панцири, черноволки бежали бок о бок с одомашненным зверьем. У каждого людоеда по три пары лап, перевитых веревками вен. В такт шагам дергались длинные чешуйчатые хвосты с ядовитыми шипами на концах. Стрекотали перепонки недоразвитых драконьих крыльев на мускулистых лопатках. А морды у этих тварей похожи на свиные рыла, только уродливей и в зеленой пене.

Всем известно, что черноволки охотятся ночью, а днем спят в глубоких норах Чужого Леса. Редкому охотнику повезло увидеть черного людоеда и остаться в живых. А чтобы столько тварей сразу, в гарде, да при свете дня?..

Но самое чудно́е – собаки волчин не трогали, а черноволки не калечили псов. Вместе бежали. Тишина – и цок-цок-цок когтями по настилу.

По лицам воинов стекали струйки пота. Бабы зажимали рты детишкам, чтобы плач не подозвал зверье.

А вот и напрасно.

Своре не было дела до людского страха. Свору вел щенок-мастиф, такой крохотный и слабый, что едва переставлял лапы. Если щенка заносило к воротам Ингвара Родимца, то и свора двигала вслед, задирая лапы и брызгая на дубовые столбы мутной дрянью. Вывалив из пасти язык, щенок останавливался – и грозный черноволк, и облезлая шавка терпеливо ждали, когда собачонка отдышится и укажет путь.

Щенок вел свору на площадь, к виселице. К распухшему на жаре трупу молодой женщины, подвешенному за ноги и засиженному мухами.

Под кособокими, наспех сколоченными досками щенок упал, задрал лапы к небу и жалобно заскулил. Зверье подхватило.

Громче.

Громче.

Еще громче!

Опустились колья. Пальцы разжались, уронив заточенные лезвия. Рыдали дети, женщины успокаивали своих «зайчиков» и «лисичек». Чужая скорбь передалась людям. Свора оплакивала погибшего товарища, справляла тризну по родственнице. Труп. Боль. Громче!

И вдруг чья-то рука подхватила щенка. Рука, покрытая татуировками и белесыми отметинами стали.

Кто посмел?! Рыкнув, псы кинулись на высокую старуху, распустившую седые косы до пят. Клыки впивались в сухую грудь, щупали горло, но были бессильны причинить старухе хоть какой-то вред. Ее защищала ворожба. Под напором зверья старуха упала, но щенка из рук не выпустила. Она баюкала его и шептала:

– Ну что ты, маленькая? Что ты?

Щенок отрывисто тявкнул. Черноволки отступили, собаки поджали куцые хвосты. И те и другие внимательно следили за старухой. Не приведи Проткнутый ей сделать щенку больно!

Кряхтя, седокосая поднялась. Зверек в ее руках вздрагивал и сопел.

– Ну что ты? Отпусти их, нельзя им здесь. Пусть уходят. Пусть!.. – прошептала она.

Щенок протяжно взвыл. А когда он замолчал, псы кинулись по своим дворам – вымаливать у хозяев прощение и кости. Черноволки выстроились друг за другом, хвостами цепляясь за рыла сородичей. Уши прикрывали глаза от солнца. Лишь поводырю, первому в колонне, суждено было ослепнуть, направляя стаю к Чужому Лесу.

– Эх, Гель… – Урд, так звали старуху, баюкала светловолосую девочку, совсем кроху. Во сне малышка всхлипывала. – Мамку жалко, я знаю. Отомстить хотела? Но они ж не виноваты, Гель. Они ничем помочь не могли. Судьба у них такая: терпеть.

Был щенок на руках, а теперь девчонка.

Так кого же баюкала Урд, ребенка или зверя?..

Обедать в доме, завтракать – Эрик обожал эти посиделки.

Именно в доме, под надежной двускатной крышей. Снаружи черноволком рыщет поземка – кого укусить-заморозить?! – а за толстыми стенами пахнет печкой и соломой тюфяков. В детстве Эрик жалел, что зима так быстро проходит, ведь летом семья трапезничала в поле, не дома.

Первым сел отец: поклонился копьям Проткнутого, кивком подозвал мать, шлепнул ниже спины и велел кормить «этих желторотиков».

Хед проворно запрыгнул на лавку. Один Хед так умеет: с печки и на лавку. Как белка. Только рыжего хвоста братишке не хватает и глазенок-бусинок. Хед слепой. Таким родился, таким и помрет. Бродячие маги слишком много эре просят за присыпки прозрения.

Хильд, любимая сестренка Эрика, медленно подошла к столу. Рыжие волосы ее заплетены в три косы, а темечко гладко выбрито, как и положено юной девственнице. Летом старейшины пустят Хильд по Кругу и, если не понесет она от мудрого семени, выберут ей достойного мужа.

Скрипнули ступеньки – это мать притащила из погреба жбан игристого пива. Отец уронил в пену ус, хорошенько намочил и, довольно причмокнув, выжал золотистые капли на язык.

Сгорая от нетерпения, Эрик облизнулся. Он знал, что все чинно должно быть, как предками заведено. Но в животе бурчало громче, чем стонут грешники на адском огне. Он всегда был голоден, сколько себя помнил. Совсем малыш, беззубыми деснами он кусал груди матери до крови.

Усевшись за стол, Хильд смиренно положила руки на колени. Хед пристроился рядом. Непоседа, он ерзал по лавке, пока не занозил зад. Найти на деревяхе, отполированной седалищами восьми поколений, занозу? Невероятно, но Хед нашел!

Мать принесла большую миску. Селедка с овсянкой – объеденье, успеть бы ложку ко рту поднести!

Эрик успел. Туда-сюда – и миска опустела. А он кашу даже не распробовал. В брюхе как гулял ветер, так и ныне пустошь степная. Хоть воздух жуй, чтобы голод отпустил. Но не поможет, Эрик уже пробовал. Остается только терпеть. А что делать?

Мать налила в наперсток молока и поставила у порога. Это угощение старшему сыну. Вот ведь напасть для семьи!

Он умер задолго до рождения Эрика. Пошел в Чужой Лес по грибы и заблудился. Небось без поклона в чащобу сунулся. Тут-то лешак его и приметил – и давай крутить-вертеть, мороками стращать. Да в три сосны братца, в три сосны, чтоб без спросу лесовика не тревожил. Брат сообразил, что дело дрянь, скинул рубаху, вывернул и заново надел – верный способ сбить лешего со следа. А штаны забыл вывернуть… Схоронили брата за оградой, без скрещенных копий. Отец Теодольф запретил отпевание. Сказал: «Не по-людски мальчишка умер, с нежитью перед смертью знался».

В чертоги предков старшего не взяли. В подземелье мороков тоже – нагрешить-то он не успел: не прелюбодействовал и не крал, а если и убил кого, то не со зла и без свидетелей. С тех пор шатался брат по гарду, детишек синюшной рожей пугал. Мэр поначалу подбивал народ почесать колом сердечко мертвяка, но старуха Урд Криволапая не дала.

– Не кровосос же он? – спросила Урд.

– Да вроде не похож…

– Вурдалачище, может, острозубый?

– Да нет, шерсти на нем не видали пока…

– Учудил чего? В могилу грудничка свел? Роженицу на выкидыш испугал? Козье вымя грыз? Нет? Так чего ж вы, родичи, Проткнутого гневите?! – заругалась Урд.

– А что, старая, делать прикажешь?

– А вот что… – У мужичков аж носы покраснели, так лихо она сплела в узор пакостные слова…

Мать только наперсток у порога выставила, а братишка уж тут как тут. Сквозь дверь прошел, о щеколду пупком зацепился и глазища вылупил: против кто? Кому не мил, не родня-кровинушка?

И все бы ничего, но несло от старшего гнилью и грибами. Молоко он выпил, по дому побродил, вздыхая жалобно, и в подпол просочился. Он всегда так делал.

А Эрик не удержался: пока никто не видел, собрал языком остатки каши, что налипла на дно миски. Неумело собрал, торопливо. И все-таки за первую очищенную миску ему совсем не стыдно. Ну, может, чуть-чуть. Первая все-таки.

Отец заметил. Как он на Эрика посмотрел! Прям боевой василиск без прищура. Эрик думал, что замертво сляжет: так и застыл на лавке, боясь пошевелиться. Камень он уже или мальчишка еще?..

– Ты вырос, сын. – Мокрые от пива усы отец закинул за оттопыренные уши.

Неужели обошлось?

– Да, отец, вырос, – поддакнул Эрик.

– Пришло, значит, время. От судьбы не уйдешь…

Вверх-вниз подбородком:

– Не уйдешь. Разве что недалеко. На шаг, может, или…

Отец кашлянул в кулак.

– Ты чего головой трясешь? Зубы болят или придурь очередная? – Он повернулся к матери: – Родила ты мне, Сиг, глупца, равного которому нет во всем Мидгарде[1]. Прощайся с сыном, Сиг.