Некровиль - Йен Макдональд Страница 17

– Los Lobos de la Luna,[63] – сказал Сантьяго. – Они поддерживают колонизацию Обратной стороны. Если можно назвать то, что Свободные мертвецы делают с Луной, «колонизацией». Они считают, что пройдет пятьдесят лет, пока преобразование закончится. Рассматривай это как духовный дом: Эфиопия-в-небе. Если «Эварт-ОзВест», «Теслер-Танос» и другие крупные компании по нанообработке и их карманные правительства не раскачают колыбель так, что она перевернется вместе с ребенком. Какой же еще смысл в этих орбитальных теслерных батареях, которые они протолкнули через Комитет по обороне Тихоокеанского совета, кроме как удержать Свободных мертвецов подальше от Луны, пусть себе воют во тьме внешней. Только вот… – Сантьяго наклонился вперед и ухмыльнулся так, что его лицо стало похожим на череп, – …мертвецы не собираются играть по правилам и сидеть смирно. Или ты не знаешь, что к Земле направляется флот кораблей-хлопушек? – Он отхлебнул воды и театрально откинулся на спинку стула. – Бегите и прячьтесь, да поскорей. Небо падает! Да-да, падает! – Он заглянул под стол. – Как думаешь, мы могли бы оба залезть сюда и выйти, когда все закончится, стать новыми Адамом и Евой, Тринидад? Вот кем они себя считают, эти Свободные мертвецы. Следующей ступенью эволюции; человечеством, которое унаследует звезды. «Теслер-Танос», Дома смерти, контратадос и призрачная экономика, некровили, космические Свободные мертвецы, Постулат Уотсона, прецедент Барантеса – это выглядит как единая и неразрывно взаимосвязанная масса, но если стукнуть по ней под правильным углом, все расколется ровно пополам. Мертвые, будущее, перемены; живые, прошлое, застой. Вот так просто. Через пятьдесят лет эти Lobos будут выть при свете нанотехнологического шара. А что будешь делать ты?

Лунные волки убежали в глубь Города мертвых. Внезапный порыв теплого ветра взметнул пыль, брошенный серпантин, обрывки костюмов и какие-то бумажки, превратив их движение в короткий танец. Ободок полупрозрачного голубого облака поднимался над крышами. На киноэкране по ту сторону площади Роман Полански порезал стилетом нос Джеку Николсону и угрожал, беззвучно шевеля губами, скормить его своей золотой рыбке[64].

– Чувствуешь? – Сантьяго откинул голову на спинку стула, закрыл глаза, пробуя на вкус ночной аромат. – Норд-норд-вест. Огромный океан, полный водорослей. Ветер переменился. Воздух смещается. Грядут перемены.

Он посмотрел на нее. Сквозь гнев Тринидад почувствовала, что ее втягивают в заговор.

– Скажу тебе правду, Тринидад. До последнего гребаного слова. Ты это заслужила. Честное индейское. – Красный паук появился вновь, призванный на столешницу чарами. «Coléra, – прошептал стол, – futilidad[65]». Сантьяго раздавил паука в кровавое пятно тыльной стороной кулака. – Оно теперь не действует. Ничего не действует. Ты понимаешь? Я побывал всюду, куда только можно попасть. Для меня не осталось высот. Никаких горных пиков. Как уже сказал, я целовал Бога взасос, и у губ его вкус обогащенных витаминами хлопьев для завтрака с высоким содержанием клетчатки. Больше никаких тайн, облаток и вина, хлебов и рыбы. Ты же знаешь, что меня никогда не интересовали деньги? Я занялся этим не с целью разбогатеть. Слава, друзья и прочее меня тоже не интересовали. Слава? Матерь Божья, благодаря фармацевтическим корпорадам, которые производят рекреационную дурь, и инженерам виртуальной реальности каждый ребенок в Тихоокеанском регионе знает мое имя. Друзья? Каждое утро мои amigos валяются по всему дому, как одежда на вечеринке у бассейна в Сан-Хасинто. Они приходят только ради халявы и в надежде, что сами станут чуть-чуть знаменитыми. Обретут пятнадцать минут славы, загребая жар чужими руками. Я все это делал, потому что таков был выход. Способ выйти за пределы самого себя. Это один из Двух Больших философских кризисов поздней юности. Uno – неизбежность смерти. Dos – непроницаемость самости. Почему Я – это Я? Почему Я – не Ты? Почему я не могу ощутить чувства другого человека, познать что-либо вне себя? Почему я в ловушке и мои глаза – окна темницы?

Он постучал по паукообразному интерфейсному текторному разъему над шишковидной железой[66].

– Удача? Карма? Неужели я – призрак в мясной машине, неужели я – маленькое Божье семя, хранившееся на небесах целую вечность и однажды приклеившееся к бластоцисте в утробе мамы Колумбар; неужели это «я» прошло через бесчисленные предыдущие тела, предыдущие миры, вселенные? – Он ткнул указательным пальцем между глаз Тринидад; соседние посетители улыбнулись поверх своих стаканов, не понимая. – Последний рубеж. Здесь. Этот изгиб кости – край мироздания.

Он провел пальцем по ее носу, губам, подбородку.

– Мои сладкие шестнадцать: совершеннолетие Сантьяго Колумбара. Я уже четыре часа на вечеринке; должно быть, сейчас где-то два или полтретьего; сколько их – сто, двести? На танцполе температура за тридцать, музыка такая громкая, что ее скорее чувствуешь… – пальцы коснулись даньтяня, – …чем слышишь. Экстази не дает мне отрубиться, «Гибрид-17» удерживает в вертикальном положении, а ремикс MDA шепчет моей вегетативной нервной системе: «Нет границ, нет пределов». Кто-то включает белый прожектор, от которого в мозгу все начинает мерцать, и музыка, таблетки, танцы, свет сливаются воедино, становятся чем-то большим – я попадаю куда-то еще. Я не знаю куда, не могу это описать; я не думаю, что это можно описать. Это длится всего мгновение, но на это мгновение я выхожу. Я свободен. Я за пределом. С тех пор я ищу этот путь, Тринидад. Я хочу попасть туда, где побывал тот шестнадцатилетний мальчик, и на этот раз никогда больше не возвращаться. Ты меня понимаешь? Мне двадцать семь. Забавный возраст. Я знаю, потому что мои родители прислали мне аниме-открытку в этом году. «С днем рождения от Милапских пловцов», – говорится в ней. Миленькие водоросли плавно колышутся, и мама с папой машут ластами и говорят: «Учти, Сантьяго, двадцать семь – забавный возраст». Ты хоть представляешь, сколько живых легенд перешли от простого существования к бессмертию в возрасте двадцати семи лет[67]?

– Лучше сгореть, чем заржаветь.

– Верно подмечено, Трини, хотя я сомневаюсь, что ты когда-нибудь по-настоящему поймешь. Ржавчина – мое наследие и моя судьба. Энтропия – моя служанка. Медленное самосожжение в пыльной пустыне ненужности. Старый способ больше не работает, Тринидад.

Свирепые машины собирались на перекрестке для ауто-да-фе, ночных гонок по заброшенному метрополитену. Тектоготические фантомы: сплошь хвостовые плавники, плавные обводы и выштамповки. Команды mecanistos в комбинезонах готовили своих autodores, как эсквайры – сэров рыцарей.

– Где-то в лабиринте улиц есть знак «Выход», а дальше – место за пределами. Всеми мыслимыми пределами.

Сантьяго взял Тринидад за подбородок, чтобы она посмотрела ему в глаза и увидела, какой там пылает огонь.

– Этой ночью нам предстоит увидеть то, что можно увидеть, отыскать то, что можно отыскать. А если я его не найду… за