Уильям Гибсон - Нейромант Страница 2

Ночной Город похож на сумасшедший эксперимент в области социального дарвинизма, все время подстегиваемый клавишей «ввод», которую давит зевающий от скуки исследователь. Перестань шустрить — и тут же бесследно утонешь, но чуть переусердствуй — и нарушится хрупкое поверхностное натяжение черного рынка; и так, и сяк — тебя нет, ничего не осталось, кроме смутных воспоминаний о тебе у старожилов вроде Раца, ну да еще сердце, легкие или почки в больничных колбах, которые еще могут послужить какому–нибудь засранцу с пачкой новых иен.

Бизнес требовал постоянной интуиции, и смерть воспринималась как естественное наказание за лень, беззаботность, отсутствие такта, за неумение приспособиться к запутанному этикету черного рынка.

Однако, сидя за столиком «Жарр де Тэ» и чувствуя, как под действием дексамина потеют ладони, вздрагивают волоски на руках и груди, Кейс вдруг понял, что в какой–то момент начал играть сам с собой в очень древнюю игру, не имеющую названия,— в последний пасьянс. Он больше не носил оружия и не предпринимал никаких предосторожностей. Он заключал поспешные необдуманные сделки прямо на улице и приобрел репутацию человека, способного достать все что угодно. Какая–то часть его сознания понимала, что ослепительный блеск самоуничтожения не может не броситься в глаза заказчикам, которых, кстати, становилось все меньше и меньше. Однако та же самая часть буквально млела в предвкушении близкого конца. И эту же самую часть, в тепле и уюте ожидавшую смерти, особенно раздражали любые мысли о Линде Ли.

Он познакомился с ней одним дождливым вечером, в аркаде[1].

Под яркими призраками, сияющими в голубом сигаретном тумане, среди голограмм «Замка колдуна», «Танковой войны в Европе», «Полета над Нью–Йорком»… Кейс вспомнил, как ее лицо омывалось беспокойным лазерным светом, и черты его превращались в код: скулы вспыхивали алым, когда пылал замок колдуна, лоб высвечивался лазурью, когда в Мюнхен входили танки, и рот озарялся жарким золотом, когда скользящий курсор высекал искры в каньоне небоскребов. В тот вечер он чувствовал себя богачом: кетаминовый брикет Уэйджа отправлен в Йокогаму, капуста уже в кармане. Кейс спрятался от теплого дождя, который хлестал по тротуарам Нинсеи, и как–то сразу из множества посетителей выделил девушку, которая самозабвенно играла. Несколькими часами позже, в припортовом гробу, он опять рассматривал то же самое восторженное выражение ее сонного лица и губы, похожие на птичку, какую рисуют дети.

Тогда же, гордый от заключенной сделки, Кейс направился к девушке и вдруг поймал на себе ее взгляд. Серые глаза, густо обведенные черным карандашом. Взгляд животного, парализованного светом приближающегося автомобиля.

Их совместная ночь перешла в утро, в билеты на паром и его первую поездку на ту сторону залива. Дождь шел не переставая, хлестал по Хараюку, скатывался каплями по ее пластиковой курточке, обдавал водяной пылью токийских подростков в белых кроссовках и блестящих накидках, шумными группками бродивших мимо знаменитых бутиков, а к полуночи Кейс с Линдой стояли в шумном зале для игры в патинко и она держалась за его руку, словно ребенок.

Через месяц из–за злоупотребления наркотиками и чрезмерного напряжения эти постоянно пугливые глаза превратились в бездонные колодцы наркотической жажды. Кейс наблюдал, как, словно айсберг, разваливается на куски ее личность; в конце концов, осталась только нездоровая страсть, голый остов пагубной привычки. Она тянулась к очередной дозе с упорством насекомого и напоминала ему богомолов, которые продавались в киосках на улице Сига рядом с голубыми карпами–мутантами и сверчками в бамбуковых клетках.

Кейс посмотрел в пустую чашку на черное колечко кофейной гущи. Оно дрожало — мало удивительного, после всех–то проглоченных сегодня «колес». Коричневую столешницу покрывала тусклая патина крошечных царапинок. Чувствуя дексаминовую волну, вздымающуюся вдоль позвоночника, Кейс думал о том, какое бесчисленное количество случайных ударов потребовалось, чтобы создать такую поверхность. «Жарр» был обставлен в почтенной, безымянной манере прошлого века, представлявшей собой странную смесь традиционного японского стиля и блеклого миланского пластика,— однако все здесь казалось покрытым тончайшей пленкой, как будто расшатанные нервы миллионов посетителей каким–то образом подействовали на зеркала и блестящую прежде пластмассу, оставив на каждой поверхности свой неизгладимый след.

— Привет, Кейс!

Он поднял голову и увидел серые глаза, густо обведенные карандашом. На девушке были поношенный французский орбитальный комбинезон и новехонькие белые кроссовки.

— А я все тебя ищу.— Девушка села напротив и положила локти на стол. Исчерканные «молниями» голубые рукава зияли прорехами, и Кейс привычно поискал признаки дермов или инъекции на ее руках.

— Курить будешь?

Она вытащила из подколенного кармана мятую пачку ихэюаньских сигарет с фильтром. Кейс взял одну и прикурил от поднесенной красной пластиковой зажигалки.

— Хорошо спишь, Кейс? А то вид у тебя усталый.

Судя по акценту, она происходила из южной части Муравейника — откуда–нибудь близ Атланты. Ее щеки имели бледный нездоровый цвет, хотя тело все еще выглядело гладким и крепким. Ей было двадцать. В уголках губ появились первые морщинки. Темные волосы стягивала шелковая ленточка с узором. Рисунок изображал то ли микросхему, то ли карту какого–то города.

— Совсем не сплю, если, конечно, не забываю про пилюли,— ответил Кейс и вдруг ощутил прилив сильного желания — вожделение и одиночество оседлали амфетаминовую волну. Он вспомнил запах ее кожи в жаркой темноте припортового гроба, пальцы, сплетенные у него на пояснице.

Мясо, подумал Кейс, и хочет мяса.

— Уэйдж…— сказала девушка, сузив глаза.— Он жаждет увидеть тебя с дыркой во лбу.

Она закурила.

— Кто сказал? Рац? Ты говорила с Рацем?

— Нет. Мона. Ее новый хахаль из Уэйджевых парней.

— Не так уж много я ему и должен,— пожал плечами Кейс.— А если он меня прикончит, то вообще не получит ничего.

— Слишком многие нынче ему задолжали. И поэтому тебя, должно быть, наметили на роль примера. Лучше отнесись к этому серьезно.

— Ладно. Ну а как ты, Линда? У тебя есть где переночевать?

— Переночевать? — Она утвердительно тряхнула головой: — Ну конечно, Кейс.

Девушка дернулась и чуть не упала со стула. Ее лицо покрылось потом.

— Вот,— сказал Кейс и полез в карман штормовки за мятой полусотней. Не глядя разгладив бумажку под столом, он сложил ее вчетверо и протянул девушке.

— Они тебе потребуются самому, сладкий мой. Отдай их лучше Уэйджу. В ее серых глазах светилось что–то неведомое, чего он раньше не видел.

— Я должен Уэйджу гораздо больше. Возьми. Тем более скоро мне еще приплатят,— солгал Кейс, глядя, как его деньги исчезают в кармане с «молнией».

— Как только получишь, сразу ищи Уэйджа.

— Увидимся,— сказал Кейс и встал из–за стола.

— Конечно.— В глазах девушки виднелись крохотные белые точечки. Первые признаки катаракты.— Так что ты поосторожнее.

Он кивнул и почувствовал сильнейшее желание оказаться как можно дальше отсюда.

Закрывая пластиковую дверь, Кейс оглянулся и увидел отражение ее глаз, обрамленное красным неоном.

Пятница, вечер, улица Нинсеи.

Кейс шел мимо лотков с якитори, мимо массажных кабинетов, мимо фирменной кофейни «Прекрасная девушка», мимо электронного грохота аркады. В одном месте он уступил дорогу смуглому сараримену, попутно заметив у того фирменный знак «Мицубиси–Генотех», вытатуированный на тыльной стороне правой ладони.

Настоящий знак или картинка, для хвастовства? Так или иначе, подумал Кейс, мужик этот прямо напрашивается на крупные неприятности. А если знак липовый — то поделом. Служащим «М–Г», достигшим определенного уровня, имплантируют новейшие микропроцессоры, которые замеряют содержание мутагенов в крови. Такой прибор — прекрасньй пропуск в Ночной Город, прямо в подпольную клинику.

Сараримен был японцем, но, по большей части, толпа на Нинсеи состояла из «гайдзинов» — пришлых. Шли из порта группки моряков, озабоченные одинокие туристы искали удовольствий, не указанных в путеводителях, шустрилы из Муравейника демонстрировали органы для пересадок и имплантанты, сновали всевозможные мошенники — все двигалось в сложном танце желаний и коммерции.

И хотя бесчисленные теория объясняли, почему в Тиба–сити терпели район Нинсеи, Кейс склонялся к мысли, что якудзы, вероятно, сберегли это места в качестве исторического заповедника— как памятник скромному истоку своей деятельности. Не лишенным смысла казалось и утверждение, что бурно развивающимся технологиям нужны зоны беззакония я Ночной Город существует не как среда обитания, а как намеренно ничем не ограниченный производственный полигон.