Уильям Гибсон - Зимний Рынок Страница 2

Первой вещью, которую она увидела, был портативный монтажный пульт, который я прихватил с работы прошлым вечером. Экзоскелет переместил Лайзу по пыльному полу комнаты всё той же походкой манекенщицы на подиуме. Теперь, когда не мешал шум вечеринки, я смог услышать мягкие щелчки, сопровождавшие движение. Она остановилась, слегка наклонившись над пультом, и на её спине под грубой кожей куртки обозначились тонкие поперечные рёбра. Какая-то болезнь. Или одна из тех старых, что толком так и не сосчитали, или из новых, порождённых бардаком с окружающей средой, им и названия-то ещё не всем успели придумать. Она просто не могла двигаться без этого внешнего скелета, подключённого напрямик к мозгу через микроэлектронный интерфейс. Эти хрупкие на вид поликарбоновые стерженьки двигали её руками и ногами, пальцами управляли более точные системы, гальванические вставки. Я некстати подумал о дёргающихся лягушачьих лапках из школьного учебного фильма и сразу стал сам себе противен.

— Это ведь монтажный пульт, — сказала она каким-то новым, будто издалека, голосом, и я решил, что действие «фена» должно быть проходит. — А что он тут делает?

— Я на нём редактирую, — ответил я, закрывая дверь.

— Да ну, — она засмеялась. — Редактируешь. И где?

— На острове. Контора называется «Аутономик Пайлот».

Она повернулась, положила руки на бёдра, дёрнула ими вперёд-назад и её блекло-серые глаза кольнули меня смесью «фена», ненависти и какой-то пародии на страсть:

— Ну что, редактор, как насчёт этого?

И я снова услышал тот приближающийся кнут, но больше не собирался подставляться под удар — хватит и прошлого раза. Так что я упёрся в неё холодным взглядом, идущим откуда-то из пропитанного пивом центра моего ходящего, говорящего, подвижного, обычного тела… Слова вылетели как плевок:

— А ты что-нибудь почувствуешь?

Попал. Может она и моргнула, но на лице это не отразилось.

— Нет. Но иногда мне нравится смотреть.

Через два дня после её смерти в Лос-Анжелесе Рубин стоит у окна и смотрит на падающий в залив снег.

— Так ты её так и не трахнул?

Один из его «тяни-толкайчиков», таких маленьких Эшеровских ящериц на роликах, поджав хвост носится передо мной по столу.

— Нет, — говорю я, и это правда, а дальше мне становится смешно, — Зато мы с ней подключились напрямую. Прямо той ночью.

— Ты и правда чокнутый, — говорит Рубин с заметным одобрением в голосе. — Ты ведь мог себя угробить. Сердце же могло остановиться, или, там, дыхалка… — Он опять поворачивается к окну. — Так она тебе ещё не звонила?

Мы подключились. Напрямую.

Раньше я никогда этого не делал. Если бы спросили почему, то я бы ответил, что работаю редактором, а прямое соединение — это слишком непрофессионально.

Но правда выглядит скорей так… Среди профи — имеется в виду легальный рынок, я никогда не занимался порнухой — черновой материал называют «сухими снами». Это нейрозаписи из тех уровней сознания, что большинству людей доступны только во сне. Но художники, те с кем я работаю в «Аутономик Пайлот», способны преодолеть поверхностное натяжение реальности, нырнуть гораздо глубже, вынырнуть уже в море Юнга и принести оттуда… Ну, назовём это «сны». Сойдёт для простоты. Думаю многие художники, композиторы и тому подобное — так всегда и делали, но нейроэлектроника дала нам возможность прямого доступа к их ощущениям. Так что теперь мы можем это записать, упаковать, продать, проконтролировать продвижение на рынке… Словом, «столько всего изменилось…», как любил говаривать мой отец.

Обычно я получаю черновой материал в студийных условиях, то есть уже профильтрованным кучей всякого специализированного железа ценой в несколько миллионов. Мне даже необязательно видеть самого художника. А то, что мы выдаём конечному потребителю, сами понимаете, уже структурировано, сбалансировано, словом — превращено в искусство. Но до сих пор есть люди, наивно верящие, что можно получить удовольствие, подключившись напрямую с тем, кого любишь. Думаю, большинство подростков это попробовало. Один раз.

В общем, это достаточно просто — на любой электронной барахолке можно купить и «ящик», и троды, и кабели. Но сам я никогда этого не делал. Я и сейчас вряд ли смогу объяснить почему. Да и вряд ли захочу объяснять.

Но я знаю, почему сделал это тогда, с Лайзой. Сел рядом с ней на свой мексиканский футон и воткнул переходник оптоволоконки в разъём на её позвоночнике, в такой гладкий спинной гребень экзоскелета, что поднимался от основания шеи и прятался под её тёмными волосами.

Потому что она назвала себя «художником». Потому что я знал — мы оказались противниками в каком-то тотальном сражении, и не собирался его проигрывать. Возможно, для вас это и бессмысленно, но вы ведь никогда не знали её, или узнали поздней, через «Королей сна», а это совсем не то. Вы ведь никогда не ощущали её голода, скованного сухой необходимостью и уродливого в своей абсолютной целенаправленности. Меня всегда пугали люди, точно знающие чего они хотят — а Лайза слишком давно и слишком точно знала, что ей нужно, и кроме этого она не хотела ничего. В смысле — совсем ничего. А ещё я боялся признаться себе, что боюсь. А ещё я видел достаточно чужих снов, чтобы знать, что большинство чьих-то «доморощенных монстров» оказываются глупыми и смешными в спокойном свете сознательного. А ещё я был пьян.

Так что я нацепил на себя троды и потянулся к панели монтажного пульта. Большинство его студийных возможностей было уже отключено, и восемьдесят тысяч долларов японской электроники временно превратились в подобие того «ящика» с барахолки.

— Ну что, понеслась, — и нажал на кнопку…

Слова. Слова тут не помогут. Ну, разве что очень приблизительно. Даже если б я знал, как начать описывать то, что из неё выплеснулось. Что она сделала…

Помните, в «Королях сна» есть один эпизод — вы ночью на мотоцикле, никакого света, да он вам и не нужен — вы просто знаете, что рядом обрыв и под ним море, вы несётесь в конусе тишины — грохот мотоцикла просто не поспевает за вами, он остается позади. Всё остаётся позади… В «Королях» это всего лишь миг, но это одно из тех мгновений, что никогда не забываются среди тысяч других, вы возвращаетесь к ним, вы навсегда загоняете их в свой «словарь ощущений». Восхищение. Свобода. Смерть. Прямо здесь, здесь, сейчас, по лезвию, в вечность.

Ну а мне досталась версия для больших мальчиков, на меня это вывалили в спрессованном, необработанном, неурезанном виде — просто взорвали перенасыщенную нищетой, одиночеством и безвестностью пустоту. Это была Лайза, её в спешке вываленные желания и амбиции. Вид изнутри.

Наверное, это заняло не больше четырёх секунд.

И она, конечно же, победила.

Я сдёрнул троды и невидящими от слёз глазами упёрся в постеры на стене. Я не мог смотреть на неё. Я услышал, как она выдернула оптоволоконку. Я услышал скрип экзоскелета, поднимавшего её с футона. Я услышал его застенчивое пощёлкивание, когда он повёл её на кухню за стаканом воды.

И вот тогда я заплакал.

Рубин вставляет тонкий щуп в брюшко того роликового «тяни-толкайчика» и сквозь увеличительное стекло разглядывает микросхему, подсвечивая себе крохотными фонариками, закреплёнными на висках.

— Ну и? Тебя зацепило, — он пожимает плечами и поднимает глаза. Уже темно и два узких лучика бьют мне в лицо, в ангаре холодно и сыро, откуда-то снаружи доносится вой предупреждающей о тумане сирены. — Ну и?

Теперь моя очередь пожимать плечами:

— Я просто… Мне, вроде бы как, ничего больше и не оставалось…

Лучики вновь опускаются в электронные потроха сломанной игрушки.

— Тогда всё нормально. Всё ты правильно сделал. Я имею в виду — она сама хотела стать тем, чем стала. И к тому, что она сейчас оказалась там, ты причастен не больше чем этот твой монтажный пульт. Если бы она не нашла тебя — нашла бы кого-нибудь другого…

Я договорился с Барри, нашим главным редактором, и получил двадцать минут, начиная с пяти ноль-ноль. Холодным сентябрьским утром Лайза пришла и шарахнула по мне тем же самым, но на этот раз я был готов, прикрылся всеми этими фильтрами, брэйн-картами — так что мне не пришлось переживать это всё заново. Две недели, выкраивая минуты в редакторской, я монтировал то, что она вывалила, в нечто, что можно прокрутить Максу Беллу, владельцу студии.

Белл не особо обрадовался, точней, совсем не обрадовался, когда я объяснил что принёс. С редакторами, пытающимися разрабатывать собственные проекты, обычно одни проблемы. Почти каждый редактор время от времени вдруг решает, что «открыл» наконец-то новую звезду — и начинается бессмысленная трата времени и денег. Так что, когда я закончил говорить, он только кивнул, затем почесал нос кончиком своего красного фломастера: