Пол Уиткавер - Вслед кувырком Страница 24

— И все равно, — говорит он, пытаясь прикрыть агрессией обиду и прячущуюся за нею слабость, — ты не имеешь права читать мои мысли.

— Не льсти себе, — отвечает она и смеется. — Мне достаточно посмотреть на твое лицо — сразу понятно, что делается внутри этого черепа, где вместо мозгов перья.

— Это ты так говоришь. А может, ты прямо сейчас читаешь мои мысли, а я даже не догадываюсь.

— Тогда уж будь последовательным, — парирует она. — Если я настолько не щепетильна, отчего бы мне не подкрутить чуть-чуть ручки в ведерке у Моряны и не убедить ее, что любовь всей ее жизни — я?

На это у Чеглока нет ответа, и вообще не надо было эту тему поднимать.

— Бессмысленный спор. — Он пожимает крыльями. — Мне надо идти в дозор. Тут водятся нормалы.

— И ты думаешь, это все решило бы?

— По крайней мере напомнило бы тебе, кто наши настоящие враги.

— Я не забыла, Чег. Никто не забыл. Но нормалы наши проблемы не решат. Во-первых, мы еще слишком близко к границе. Немногие нормалы забираются так далеко в Пустыню. А убивать нормалов — лишь часть паломничества. Некоторым пентадам даже одного не доводилось увидеть.

— Хочешь накликать? — Он рукой рисует между ними лемнискату.

— Я хочу сказать, — говорит Полярис, — что успех или провал паломничества не измеряется одним только счетом трупов. Если пентада не спаяется, не выработает чувство общей личности и цели, остальное все не важно. Именно это меня и волнует, Чег.

— Пока что у нас тут все в порядке вроде бы? С этими гризлерами мы справились без проблем.

Может, нормалы и не подходят так близко к границам Содружества, зато полно других тварей, которые на это способны. Например, гризлеры: вид свирепых, полосатых по-тигриному медведей, обладающих зачатками разума и рудиментарной псионикой эмпатической природы. Их племена шатаются по Пустыне, нападая на все, что встретится на пути. Третьего дня с пентадой именно это и случилось. При более чем двойном численном превосходстве противника они все же победили гризлеров, убили четверых, остальных разогнали, сами отделавшись царапинами.

— Мы достаточно хорошо действуем командой, — соглашается Полярис. — Но этого мало. Мы должны быть семьей. Братьями и сестрами.

— А что, все тельпы мечтают трахнуть своих сестер?

Полярис широко распахивает глаза, потом хохочет. Чеглок против воли присоединяется. Поразительно, как меняется Полярис, когда смеется. Просто становится совсем другой, куда более приятной личностью. Но смеяться вечно она не может. Через некоторое время она замолкает, а секунду спустя и он.

— Ну… — начинает она.

— Я думаю… — произносит он одновременно.

Повисает неловкая пауза. Грустная улыбка, взмах ее люмена — Полярис желает ему спокойной ночи и идет к своей палатке, соединенной с Халцедоновой: то, что Полярис не может получить Моряну, еще не значит, что она отказывается от других партнеров.

Чеглок смотрит, как она пролезает под полог палатки. Украшений на нем нет — они сняты на время паломничества, но привычка теребить конец сережки еще осталась, и когда он это делает, вот как сейчас, похоже, что он отгоняет муху. Полярис тем временем начинает раздеваться, и темный силуэт ее тела рисуется на непрозрачной ткани, как будто нормалский ребенок раздевается за марлевой ширмой. Потом навстречу ей поднимается массивная тень Халцедона и обнимает ее.

Чеглок отворачивается, взгляд его падает на выпуклость соединенных палаток, где спит Моряна. Следующие два часа, пока не придет пора будить Феникса, пройдут медленно, без мыслей об острых и трепетных радостях, которые его там ждут. Одинокая палатка салмандера, раскинутая в тени построек термантов ярдах в десяти от костра, освещена изнутри тусклым оранжевым сиянием: спящий Феникс свернулся, как кот, вокруг собственного тлеющего огня. Этот салмандер действительно легкомыслен, как кот, и благодаря своей склонности без толку объявлять тревогу, когда он на дежурстве, заработали кличку «Феникс — Ложная Тревога».

Чеглок идет к периметру лагеря. Когда Полярис хоть на миг перестает кривиться, думает он, эта смешная тесаная рожица становится почти хорошенькой, хоть и напоминает нормала. Если отставить личное, это сходство его притягивает, но и отталкивает. Аура чудовищного, запретного, окружающая нормалок, порождает сложное и противоречивое очарование. Это еще от тех времен, когда он вместе с другими мальчиками-одноклассниками был на экскурсии в родильном отделении в Вафтинге. Ему показали женщин-инкубаторов, лежащих голыми в стойлах, как коровы для доения — безволосые тела доступны любопытным взглядам и прикосновениям, а сами они спят за черными масками терминалов Сети, оставляющими открытыми нос и рот. Тельпы с акушерского факультета держат будущих матерей виртуализованными все шесть месяцев беременности; эти нормалки ничего не знают друг о друге и о своем истинном положении: выкидыши и преждевременные роды сводятся к минимуму, если инкубаторы считают себя свободными и хозяйками собственной судьбы, беременными по собственному желанию или вовсе не беременными. Но когда начинаются роды, боль зачастую бывает так сильна, что разрушает виртуализацию и наведенную ею спасительную иллюзию, и вопли инкубаторов в их последние мгновения относятся столько же к открытию собственного состояния, сколько и к родам, средств пережить которые природа им не дала.

Долг каждого здорового телом мьюта-мужчины, женатого или холостого — распределить свое семя в стаде пойманных нормалок. После паломничества Чеглок тоже будет включен в график кратких посещений родильного отделения. Долг, необходимость которого вбита в него с детства, со временем превратился в сильный, хотя и неоднозначный эротический заряд — не в последнюю очередь потому, что о происходящем в отделении никогда не говорится вслух. Признаются только результаты: рожденные инкубаторами младенцы, которые появляются словно по волшебству и размещаются в любящих приемных домах — как его поместили к Скопе и Сапсану, пожилой чете, у которых двенадцать естественнорожденных детей, его сводных братьев и сестер, давно выросли и улетели, рассеявшись по Содружеству. «Аист принес» — отвечали на его детские вопросы, и пока Чеглок в семь лет не пошел в школу, он всем сердцем верил в легенду о добром старом эйре, который доставляет младенцев достойным парам по всем гнездилищам и гнездовьям Эйрленда.

Но с тех пор, как он узнал правду и оставил эти детские фантазии позади, Чеглок часто думал о своей анонимной матери-нормалке. Не менее анонимный отец-мьют его почему-то не волновал — в конце концов, наследственность от отца сомнению не подвергалась. Ему не давали покоя гены нормалов, полученные от матери. На экскурсиях в родильное отделение он ловил себя на игре воображения, будто одна из этих женщин — его мать, и вот так сплетались в нем темные нити вины и влечения в сложное чувство, естественно развивавшееся по мере того, как он рос и ему разрешали еще интимнее знакомиться с этими покорными телами, которые когда-нибудь долг повелит ему осеменить. Страх и желание начали в нем двоиться, одно чувство было тенью другого, и отличить их уже стало невозможно. Он все чаще и чаще думал, очнулась ли его мать к реальности, когда он родился, и если да, не мог ли след этого невообразимого понимания впечататься в его мозг, в клетки, как какой-то медленно инкубирующийся разумный вирус, скрытый в течение многих лет, пока не проявится ядовитой аномалией атавизма в мысли или в поведении, что принесет ему изгнание, а может, и того хуже. Наверное, эти спутанные чувства к инкубаторам и были такой аномалией… и не единственной. Это всегда было у Чеглока самым глубоким, самым тайным страхом, который он скрывал от Дербника и Кобчика и даже от своих приемных родителей. Но тельпы с Факультета Психотерапии вынюхали это во время Испытания. Они его заверили, что подобные ощущения обычны для инкубаторских, и страхи лишены основания. Гены нормалов, сказали ему, почти всегда рецессивны, их признаки не выражаются, статистически случаи атавизмов или существенных сдвигов назад идентичны среди популяций чистокровных и инкубаторских. Они залезли ему в разум и убрали страхи и сомнения, вырезали своими — ух какими острыми — псионическими ножницами, чик — и готово.

Но он все чаще спрашивает себя снова и снова, не пропустили ли они чего-нибудь, не отрезали ли только поверхностные проявления, а переплетение корней оставили нетронутым, скрытым до времени, но все еще растущим в нем, пробивающимся к свету, как ядовитые сорняки. Чем еще объяснить этот иррациональный страх перед собственными внутренними пространствами и тем, что — забытое или даже вообще не осознанное — живет там: чудовища более страшные, чем обитатели Пустыни? И что, если его чувство к Моряне — всего лишь симптом их проявления — точнее, возвращения? Потому что, как ни противно это признать, есть доля правды в тех мерзких обвинениях, которые высказала Полярис там, в палатке. Пусть это вполне законно, но дома отношения столь исключительные, как у него с Моряной, уже навлекли бы предупреждение Святых Метателей. А может, кое-что и похуже предупреждения. Чеглока не столько волнует сила его желания к Моряне, сколько чувство собственника, которым оно сопровождается. Вопреки своим прощальным словам там, в палатке, просьбе сделать усилие и включить остальных, Чеглок не хочет делить ее ни с кем, а меньше всего с Полярис.