Ант Скаландис - Катализ Страница 30

— Ну, ладно, Малышка, пожалуй, хватит с тебя загадок.

И я рассказал ей обо всем.

В доме напротив погасли почти все окна. Ленка сидела молча. Потом сказала:

— Поставь чайник.

Действительно, поужинать было необходимо.

На кухне я завозился, а когда вернулся обратно, Ленка сидела на диване вроде бы все в той же позе, но из руки в руку пересыпала сверкающие желтые монетки.

«Двушек что ли нашлепала для телефона?» — мелькнула дурацкая мысль. Но это были не двушки. Это были александровские золотые полуимпериалы.

— Во, дурак! — не удержался я и хлопнул себя ладонью по лбу.

Ленка улыбнулась. А мне было обидно: такую возможность упустил. Сорил какими-то фальшивыми червонцами с одним номером, в то время как мог в буквальном смысле озолотить ее при встрече.

Полуимпериал был жемчужиной моей коллекции. Не то чтобы он считался какой-то нумизматической редкостью, для настоящих собирателей это был довольно заурядный экземпляр, но, доставшийся мне от деда, переживший революции, войны, чудом уцелевший в эпоху торгсинов, избежавший продажи на всех этапах подорожания золота, он стоил теперь больше, чем все мои остальные монеты, вместе взятые, и служил для меня предметом гордости.

— Дай-ка, — сказал я Ленке.

И швырнул горсть в сибр. Потом еще и еще раз. Когда монет стало совсем много, я набил им экспокамеру до отказа, и из гивера потек золотой ручей. Новые порции вытесняли предыдущие, воронка со свистом втягивала воздух, а я все жал и жал на кнопку «РАБОТА». И не только стол, но и пол вокруг уже был завален сверкающими желтыми кругляшками. Потом, дурачась, мы сыпали ими друг друга, и топтали их, и возились на полу, сгребая монеты в кучи и вновь расшвыривая их по комнате, по прихожей, по кухне, и я снова давил на кнопку, и монеты звенели, падая на пол, и мы катались по этому золотому ковру, резвились, смеялись и не могли остановиться и штамповали желтые кружочки еще и еще, и звонкий, золотой, солнечным блеском сияющий дождь не кончался…

Потом надоело. Все это было в общем ужасно глупо. Мы топтали не золото — мы топтали уже его труп. Мы праздновали победу над страшным идолом, но это была не наша победа. Всесильное золото убил Апельсин. Одним точным выстрелом. А впрочем, не я ли ставил ему прицел? И я считал себя вправе гордиться этой победой. «Никогда, — думал я, — никогда больше не будут люди гибнуть за металл». Было ли это действительно важно — не знаю. Но, черт возьми, почувствовал вдруг свободу от пресловутого денежного мешка — это было прекрасно!

Еще несколько дней потом мы находили по всей квартире закатившиеся куда-нибудь маленькие тяжелые полуимпериалы. Но основную массу собрали в углу и пользовались ею в дальнейшем как сырье для копий, совмещая при этом приятное с полезным. Высокая плотность благородного металла давала удобство, а сознание власти над тем, что так долго и безраздельно властвовало людьми, дарило ни с чем не сравнимое удовольствие.

Легли мы далеко за полночь. И только теперь, когда мне в глаза полыхнули белые, словно светильники молочного стекла, Ленкины груди и такая же, слепящая белизною полоска от трусиков на золотисто-рыжем загорелом теле, я вспомнил, как я соскучился без моей Малышки, как не хватало мне все это время ее прекрасного тела, его нежности и теплоты, а потом оказалось, что Ленка соскучилась по мне еще больше, и мы, как всегда, не гасили свет, и мой, ставший на БАМе шоколадным, торс смешно контрастировал с бледными ногами, и были усыпанные неубранным золотом белоснежные простыни и аппетитная, темная, поджаристая плоть с прилипшими звездочками монет.

Оранжит

Купив «Мимитэ», он сначала, как и все начинающие, воспроизвел яйцо, пачку сигарет, книгу. Потом все это ему надоело, он отнес «Мимитэ» в собственную мастерскую и там разобрал до последнего винтика.

А на следующий день мы сделали два крупных открытия.

Первое явилось результатом эксперимента по вскрытию сибра на предмет выяснения его устройства. Я догадывался, что не пойму механизм его действия, но то, что нам довелось увидеть, превзошло всякие ожидания.

Вначале я решил распилить сибр пополам обыкновенной ножовкой. Металл (похоже, это был какой-то сплав) оказался удивительно твердым, ножовка вгрызалась в него лениво и тупилась на глазах. Ленка минут пять наблюдала, как я усердствую, потом начала смеяться. Я оскорбился:

— Сама попробуй.

— Виктор, — выдохнула она сквозь смех, — прекрати.

— Что прекратить?

— Прекрати его пилить.

— Это еще почему?

Но на всякий случай я остановился.

— Эх ты, инженер будущий! — Ленка продолжала смеяться. — Ты же как та старушка, которой предложили сесть в машину, а она говорит: «Рада бы, голубчик, да некогда — идти надо».

Несколько секунд я напряженно размышлял, а потом сразу все понял. Ведь сибр, помимо всего прочего, это еще и универсальный резак, располагающий причем как бы двумя ножами: опасным — воронкой питания и безопасным — экспокамерой, режущим не сам предмет, а только его копию. От греха подальше, мы решили использовать второй вариант и сделали разрез аппарата по линии кнопок.

Само появление сибров не поразило меня так, как поразило их устройство. Дело в том, что у них не было устройства. Весь внутренний объем заполняла та самая апельсиновая масса, а выходы кнопок представляли собой просто металлические конусы, погруженные в эту массу. И была еще полость для переработанного сырья, отделенная от основного объема тонкой металлической стенкой, а от гивера, который она охватывала полностью — оболочкой из черного материала, похожего на пластик. Из такого же материала выполнена была и воронка питания и внутренняя поверхность экспокамеры. А поскольку в этом сибропластике, как мы его окрестили, нигде не обнаружилось ни одного отверстия, стало ясно, что он, в отличие от металла, проницаем для зеромассы.

Мы сидели и боялись шевельнуться. Невероятная до абсурда простота устройства сибра ошеломила нас.

Ленка первая решилась произнести то, что еще не вполне определенно, но уже навязчиво вертелось в мыслях у нас обоих.

— Витька, он живой!

То же самое подумал я тогда, в лесу, про Апельсин. собственно, это и был Апельсин, только забравшийся в металлический корпус, спрятавшийся в удобную для восприятия оболочку. И все чудеса совершал он, мое же изобретение ограничивалось дизайном — ведь вся многокнопочная автоматика оказалась в общем почти бутафорией. В зависимости от пожеланий трудящихся Апельсин легко мог обратиться волшебной палочкой, рогом изобилия, золотой рыбкой или, наконец, просто скромным химическим реактором величиной с дом. Но он обернулся сибром.

Признаться, первым желанием, когда мы вскрыли сибр, было у меня вновь коснуться апельсиновой массы, убедиться, что она такая же теплая и упругая, и я уже протянул руку, но замер, остановленный Ленкиным шепотом: «Витька, он живой!» А если живой, имею ли я право трогать его? Я смотрел на оранжевую, ровную, чуть прозрачную поверхность и поеживался, словно по спине у меня вновь, как тогда в лесу, побежали холодные струйки. А в голове стучало еще одно внезапно вспомнившееся слово контакт. И от него бросало в озноб. Да, я, конечно, понимал, что сибры сварганил для меня некто. Но он был и пропал, этот оранжевый шарик, и я перестал о нем думать. Видимо, человеческий мозг подсознательно отбрасывает то, чего не в силах понять. А вполне земная, вполне человеческая игрушка — сибр — была куда как интереснее. И вот теперь оказалось, что сибр и Апельсин — одно и то же.

Это было открытие. И это было потрясение.

Потребовалось двадцать минут на дремучие рассуждения о кибернетике, биологии и физике с безграмотными выводами о возможной природе Апельсина, еще десять — на чисто логические выкладки по поводу вероятных последствий и, наконец, полчаса — на возвышенную дискуссию об этике контакта и моральном облике человечества, которое мы представляем, прежде чем я сказал:

— Да ну тебя, Ленка!

И взял половинку сибра руками. А дальше — лиха беда начало! — остановиться мы уже не могли. Из четвертушки оранжевую массу вытряхнуть не удалось, зато из осьмушки, в которой не было кнопок, она выскочила сама собой и довольно быстро свернулась в идеальный шарик. Свойство оранжита — так с Ленкиной легкой руки стали мы называть апельсиновую массу — образовывать фигуры с минимальной поверхностью мы обнаружили еще на четвертушке, когда острая грань начала округляться прямо на глазах. Далее выяснились следующие свойства. Оранжит, извлеченный из сибра, имел комнатную температуру. Оранжит легко резался ножом, но совершенно не поддавался ковке и не работал на растяжение. так что в результате наших опытов по механике все вокруг было усыпано рыжими шариками самых разных размеров. Оранжит оказался скучным материалом: в воде не тонул и в огне не горел, не растворялся ни в чем (кипящая щелочь, горячая «царская водка» и ацетон были ему не страшнее лимонада) и в довершение ко всему наотрез отказался проводить электрический ток, хотя, мне казалось, что мог бы, если б захотел. За неимением электронного микроскопа, мегаатмосферного пресса и ядерного реактора опыты пришлось прекратить. И хотя мне было бы очень любопытно швырнуть оранжит в жидкий гелий, в катушку высокочастотного генератора, в жгут термоядерной плазмы или в глубокий вакуум, каким-то уголком сознания я уже догадывался, что все это будет бесполезно, даже электронный микроскоп.