Олег Макушкин - Иллюзион Страница 36

— Один? Давайте на кухню его, — распорядился чей-то начальственный голос.

Двое крепких ребят подхватили Мирослава под руки, и в одно мгновение он оказался сидящим на табуретке на кухне Шелеста. Обстановка едва угадывалась в отсутствие электричества. Сквозь образованные оконным переплетом полосы призрачного уличного света проступали бесцветные контуры стола, шкафчика с посудой и мойки, двух пустых табуреток и по-холостяцки вместительного холодильника.

В комнате присутствовали еще двое людей. Один стоял у окна, прячась в тени, и наблюдал за происходящим на улице. Второй, тот, что командовал, сел на свободный табурет.

Мирослав вдруг почувствовал обиду и неловкость, будто он присутствовал на каком-то неприличном, унизительном событии вроде прилюдной порки; хотелось, чтобы оно побыстрее закончилось. Он знал, что это сидение в тишине и молчании, похожее на увлекательную детскую игру, на самом деле очень скучное и формальное действо, суть которого ожидание. Вот сейчас произойдет то, что должно произойти, и включат яркий свет; все тени, дающие намек на тайну, исчезнут, оставив голую и жесткую правду: они с Шелестом вляпались, как сопливые мальчишки.

И обиднее всего даже не то, что он, Мирослав, попался просто за компанию, как случайный и почти невольный сообщник Шелеста; а то, что когда Тихона возьмут, он будет держать обиду на Стиха за то, что не предупредил.

А как тут предупредишь — не в окно же высовываться с криком: «Шелест, не ходи сюда!» Да и с какой стати Мирослав должен его предупреждать? Шелест не мальчик, прекрасно понимает, что за игру он ведет. Как раз Стихееву впору обижаться — за то, что Шелестов его все-таки подставил, пусть даже он сам попадется. Хотя попадется ли — еще вопрос, все-таки не лапоть, а серьезный боец, всегда собранный и настороженный. Хоть капелька надежды.

— Кого ждете? — с попыткой взять легкомысленный тон напряженно спросил Мирослав.

— Приятеля твоего, — отозвался мягко, почти приветливо второй из мужчин, тот, что сидел на табурете. В темноте не было видно черт лица, но зато просматривались солидное брюшко и лишенная четких габаритов фигура привыкшего к рабочему столу и удобному креслу человека.

— А почему вы уверены, что он придет? — спросил Мирослав. — Мы договорились об условном знаке. Я его не подал, так что теперь он скроется. Облажались вы.

— Никуда он не скроется, — продолжал тот же спокойный голос. — Он сказал, что поставит машину и придет, так ведь? И никакой условный знак вы не обговаривали.

Мирослав замолчал, подавленный. Если уж их вели и прослушивали, значит, возьмут тепленькими. Скорей бы все это закончилось.

Из прихожей донесся звук открывающейся двери. Мирослав встрепенулся, пульс моментально подскочил на сотню ударов — никогда в жизни он так не волновался. Надо предупредить Шелеста — зачем? — просто надо! Он медлил, не решаясь; в прихожей что-то загремело, послышались звуки борьбы.

— Шелест, здесь засада! — закричал Мирослав, почти физически чувствуя боль разочарования — опоздал, все напрасно!

Крикнуть что-либо еще ему не дали — человек у окна метнулся к Стихееву и слегка сдавил ему запястье. Мирослав перестал чувствовать руку, зато очень отчетливо почувствовал желание грызть зубами доску стола и молить о пощаде из-за проснувшегося глубоко в плече, почти в груди крохотного, но впивающегося в самое сердце буравчика ядовитой боли.

— Не надо сопротивляться, — одними губами сказал тот, кто здесь командовал.

«Все равно не поможет», — продолжали фразу несказанные слова, и Мирослав, к стыду своему, был с этим согласен.

— Не двигаться! Руки за голову! — раздались крики в прихожей.

Свет зажгли, и электрическая белизна затопила глаза слезоточивой волной. Отовсюду раздавалось шарканье подошв, суетливое движение множества человек. Толстый начальник поднялся с табурета и вышел из кухни. Мирослав дернулся было следом, но рука второго службиста сжала ему плечо.

— Сидеть!

Но Мирослав все же ухитрился развернуть табурет так, чтобы видеть висящее в коридоре зеркало, в котором отражались искривленными черными свечами фигуры бойцов спецназа, — в усыпанных карманами бронежилетах и переливающихся мультивизионных очках под надвинутыми шлемами, — взявших в кольцо оружейных стволов стоящего с поднятыми руками Шелеста. На полу лежали трое одетых в штатское сотрудников спецслужб, вышедших из игры после контакта с Шелестом.

— Не двигаться! Встать на колени! — несколькими ударами оперативники добились от Шелеста выполнения приказа.

Одни из них ткнул шоковым разрядником в шею Тихону, и тот упал лицом на пол. Упершись коленом в спину лежащего, спецназовец застегнул наручники. В прихожей стало тесно от лежащих тел, но все же Мирослав разглядел, что Шелест еще в сознании и через зеркало ловит взгляд Стихеева. Славе стало больно и досадно — никому не нужны теперь эти многозначительные взгляды.

— Ну что, ребятки, похоже, все? — спросил обладатель ласкового голоса.

Толстенький, как помидор, с красными лоснящимися щеками и цепким взглядом, не соответствовавшим добродушной внешности, он стоял в коридоре, глядя то на сидящего Мирослава, на плечах которого лежали руки стоящего рядом спеца, то на распластавшегося в прихожей Шелеста, подметавшего грязный пол дорогим пальто. Стоял, глядя победителем.

— Что, мои дорогие, думали, вот так можно себя вести? Через закон перешагивать, чужие деньги лопатой отгребать, «Формулу-1» на улицах устраивать? И думали, вам все с рук сойдет? Нетушки, не выйдет. Ответить придется. Майор Сысоев и не таких обламывал, тем более теперь уже не майор, — усмехнулся он.

Сысоев повернулся к Мирославу.

— Про вас нам все известно. Вы, Мирослав Владимирович, еще имеете шанс свою вину, так сказать, искупить. Это сейчас вам не по себе и, прямо скажем, плохо. А вот приедете на Лубянку, сядете к следователю за стол... Следователи, я вам скажу, бывают и девушки, и очень даже симпатичные девушки, в элегантной форме сотрудников госбезопасности — где надо, с разрезом, где надо, в обтяжку. Сядете и расскажете чистосердечно, что по глупости исключительно и неведению, так сказать. Глядишь, и обойдется условным сроком. А вот ваш друг — это совсем другое дело.

Он оглянулся на Шелеста.

— Что же вы, господин Шелестов, молодого человека не ознакомили со своей биографией выдающейся? Не рассказали про то, сколько лет в бегах провели, скрываясь от законной власти; про то, что были объявлены в федеральный и международный розыск; что правительства сопредельных государств назвали вас террористом номер один и назначили цену за вашу голову; что в благополучной во всех отношениях республике Люксембург вашим именем детей малых пугают? А? Побоялись, что молодой человек, узрев чудовище в человеческом облике, помогать вам не захочет? И правильно. Таким гадам, как вы, место в террариуме!

Толстый гэбэшник вытащил платок и вытер красную шею. Мирослав молчал, пытаясь понять, что делать ему — думать о возможности отделаться условным сроком или... или что? Ужасаться тому, что шел рука об руку с Шелестом, все более походившим на падшего ангела — благородного, но жестокого героя антимира, скрывавшегося под счастливой маской мира настоящего?

— Я вот не понимаю, — сказал майор. — Почему вы решили, что можете себе позволить идти против общества? Оно ведь вас вырастило, создало вам условия для учебы и работы, оградило от первобытной жестокой борьбы за кусок хлеба, позволило выбрать тысячу дозволенных путей. А вы вместо благодарности подступаете к нему с портняжными ножницами, собираетесь перекраивать его на свой вкус. А по какому праву? Существует множество людей, ничуть не менее исключительных, чем вы, которых устраивает текущее положение вещей. Подавляющее большинство довольны своей жизнью. Так почему мы должны позволить кучке безумцев, которые сами не знают, чего хотят, рушить все выработанные за тысячелетия устои? С чего вы взяли, что именно вы имеете право все изменить? Даже если вы готовы взять на себя эту ответственность, кто вам позволит это сделать?

Мирослав вдруг понял, что эта речь адресована ему; что он должен либо виновато промолчать, покорно склонив голову, либо возразить. И он поднял голову и ответил, медленно, подыскивая слова:

— Всегда были периоды в истории, когда человечество приходило к необходимости перемен. Всегда люди, ратовавшие за перемены, считались нарушителями устоев, чуть ли не преступниками. Но история показала, что они оказывались правы. Перемены не нужны большинству, перемены делаются немногими. Теми, кто видит дальше и лучше других. Та немногочисленная, но лучшая часть общества, в которую входят люди искусства и науки, всегда была провозвестником перемен. Теперь таких людей почти не осталось, но если никто не способен объявить о необходимости изменений, это не значит, что мы в них не нуждаемся...