Грин Грин - Кетополис - Киты и броненосцы Страница 5

Гремящий рояль в гостиной.

Мужские распевающиеся голоса.

А-а-А-а-А-А-а.

Ненавижу.

Ария клокочущей ненависти для низкого голоса и фортепиано, исполняется в тональности "ре минор".

Еженедельные музыкальные вечера у Дантонов. Отец высокий, сухощавый, в гражданском костюме в тонкую полоску, черный галстук. Встречает гостей. Мама за роялем (белое платье… низкий приятный голос, теперь редко поет сама, часто хворает… жаль, красивая женщина, слышу я голоса), впервые вышла после долгой болезни. Она худая и бледная, играет чуть неловко, механически, часто сбивается — но все вокруг уверяют, что она прекрасна. Да, прекрасна! Увлеченные люди.

А потом они начинают петь…

Я знаю, что вы хотите спросить.

Да, я умею.

— АААА, — я опираю голос на грудь. Он взвивается под потолок, летит вперед, наполненый металлом и обертонами, поддержаный посылом и вибрато. — ДЕЕ-ЛИИИ-ДААА! — раскатываю я начальную фразу из "Левиафана".

По крайней мере, меня учили.

Воспоминание юности: меня заставляют.

На самом деле я тайно готовлюсь к поступлению в Навигацкую школу — туда принимают с четырнадцати. Под подушкой у меня учебник математики, голова заполнена уравнениями квадратного корня, в пальцах — сплошная тригонометрия. Я мечтаю быть моряком и совершать подвиги, как Морской Гром (нет, Гром уже — для маленьких!). Как Горацио Хорнблауэр.

А меня знакомят с новым учителем. Маэстро Доменико Туччи.

Где родители брали этих итальянских маэстро? Выписывали по почте? Кетополис все-таки не Европа. Здесь не ткнешь пальцем в первого попавшегося гондольера, чтобы он оказался учителем пения.

У отца был красивый, хотя и слабоватый, тенор. У мамы — драматическое сопрано. А я иногда переходил на такой бас, что люди пугались…

Взросление. Ломка голоса.

Маэстро должен был помочь мне ее пережить. С наименьшими потерями — я ведь будущая звезда. Хотя уже и не красная и не сморщенная — мое упущение, каюсь. К тому времени я уже смотрел на няню сверху вниз. Представлял, как подхожу к ней в морском мундире — суровый и обветренный, со шрамом через левую щеку — встаю на одно колено и дарю букет скромных фиолетовых цветов. Она, конечно… А я… Дальше обычно начинались эротические фантазии. Впрочем, я отвлекся.

Искусство бельканто. Ненавижу!

Маэстро говорит мне: представьте, молодой человек, что у вас пустая голова (надеюсь, труда это не составит?) и медленно, аккуратно направьте звук в свод черепа. Если почувствуете в голове нарастающий звон — значит, вы все делаете правильно. Это включаются верхние резонаторы. Затем вам нужно мысленно соединить вибрации диафрагмы с вибрациями черепа. Тогда начнет звучать все тело.

Главное, повторял маэстро торжественно, пустая голова.

…Похоже, люди оперы так привыкают держать голову пустой, что это отражается на лице.

Я знаю много таких хитростей.

Вот еще одна: настоящий певец поет пятками.

…Только я-то собирался в офицеры. Бедный Туччи. Через пятнадцать минут маэстро начал гоняться за мной с линейкой, крича и ругаясь "кретино" и "идиото". Так мы и бегали вдвоем вокруг рояля, пока на шум не явилась мама.

То есть, учитель из него получился никакой.

Но он был самый интересный.

5. На корабле

Я — человек, прыгнувший со скалы. Мне остается только наслаждаться полетом.

В офицерской кают-компании висит портрет Его королевского Величества Михеля III. В породистых чертах короля застыла неуверенность, словно даже кисть художника не в силах совладать с монаршей мягкостью. Жаль, что здесь нет еще одного портрета — для контраста. Канцлер вообще не любит своих изображений. Но если бы такой портрет нашелся, думаю, это был бы злой, грубый, преувеличенный рисунок дешевой канцелярской тушью. Пятна и чернильные тени. Монопод. Зловещий одержимый гений из бульварных графических романов. К тому же, по слухам, неграмотный.

К чему я это говорю?

Офицеру броненосного флота положено Канцлера не любить, а к Его Величеству относиться с почтением.

Хотя первый — достойный уважения тиран, а второй — медуза. Попробуйте относиться с почтением к чему-нибудь столь же аморфному. Но все-таки у меня во лбу сверкает металлический кальмар — герб королевской династии. Это обязывает. Мы, морские офицеры, служим не личности, а символу…

Я снимаю фуражку и сажусь за стол. На кокарде кальмар холодными железными щупальцами обвивает адмиралтейский якорь.

Кстати, совсем забыл: Первое правило кают-компании — никакой политики.

Это мешает нормальной работе пищеварительной системы.

Часы отбивают три часа ночи. Меня мучает жажда. Я беру металлическую кружку и открываю кран. Пшш, то-то-ток. Плюясь и брызгая, льется горячая вода. Это вода из корабельного опреснителя — "Игефельд" стоит под парами, в ожидании скорого выхода в море. И, значит, все системы работают. Теоретически.

Я делаю глоток. Обжигаюсь — ч-черт.

Вода отдает ржавчиной и машинным маслом.

Когда я допью до конца, на стенках кружки останутся темные разводы.

Капитан первого ранга Зеф Маттиус Нахтигер выходит в сиамском шелковом халате; завязывает пояс, садится в кресло. Тщательно, чтобы ничего не упустить, зевает. На полах темно-зеленой ткани распускаются громадные красные цветы. Кнопка вызова караула — прямо перед ним: латунная, отполированная. От частого использования, что ли? Только протяни руку. Вместо этого капитан переводит один из рычажков в положение "включено". Ди-дзинь. Нахтигер снимает трубку корабельного телефона — раструб отсвечивает медью:

— Тим, кофе, пожалуйста.

В халате он похож на знатного сиамца, мандарина. Узкоглазые "аристо". Там, у себя на материке, они правили жизнью и смертью, казнили и миловали; здесь работают в киторазделках и прачечных. В клубах пара, с обваренными красными руками — они смотрят на нас из влажной полутьмы. И молчат. Раскосые, ничего не выражающие глаза их загадочно… ужасны?

Сиамцы никогда ничего не забывают. Как слоны.

Капитан поднимает голову и словно видит меня впервые. Молчание. Тихий гул вентиляторов. Тикают часы: тик, ток, тик, ток.

— Господин капитан, — говорю я.

— Я слышал, вы подали жалобу в комиссию адмиралтейства? — Нахтигер закидывает ногу на ногу, поправляет полу халата. — Это правда?

Я смотрю на его качающийся тапочек.

— Вы прекрасно осведомлены, господин капитан.

"От младшего артиллерийского офицера броненосца "Игефельд Магаваленский". Рапорт.

Патроны, имеющиеся к 6-и дюймовым скорострельным пушкам системы Канэ, снаряжены гильзами, из которых часть имеет неплотный обжим, что может привести к попаданию внутрь влаги. При доступе влаги, повышение температуры будет способствовать ускоренному окислению пироксилинового заряда. Так как в боевых погребах для 6-и дюймовых патронов, системы охлаждения (в т. ч. предусмотренные проектом) установлены не были…"

И так далее.

Коротко: боевые погреба, нагреваются, опасны, возможен, взрыв, настаиваю. Дантон.

Причем подал через голову капитана Нахтигера. И через высокую фуражку адмирала Штольца, командующего 1-й эскадрой. Другими словами, если меня придут распинать, я знаю, кто это будет.

Впрочем, сейчас меня волнует это меньше всего.

Дуэль.

— Считаете себя умнее других, лейтенант? — спрашивает Нахтигер.

Я не сразу понимаю, о чем он. Момент растерянности.

— Нет, но… пироксилин…

— Или просто боитесь?

— Господин капитан! — я вскидываю голову, горячая волна упирается под горло. — Прошу вас, аккуратней с выражениями.

— Когда вы успели стать адмиралом, Козмо? — ядовито осведомляется Нахтигер.

Не скоро, если честно. В адмиралах я хожу после Второй Бирманской, значит, стал им… дай кальмар памяти, через двадцать семь лет после описываемых событий. Впрочем, сейчас разговор не об этом…

Появляется Тим, капитанский вестовой. На подносе, на белоснежной салфетке с синим вензелем — серебряный молочник, сахарница, стеклянная вазочка с бисквитами (в лучших традициях английского флота) и кофейные чашки. Числом две. Кофейник, из носика поднимается пар.

— Бирманика, сэр.

…Столько лет прошло, а я до сих пор помню горьковато-пряный, обжигающе-яркий вкус того кофе.

— Контрабанда, разумеется, — поясняет Нахтигер. — Пейте, Козмо, пейте. Наслаждайтесь запретным плодом. Вы заметили, лейтенант, странный парадокс — стоит что-нибудь запретить, как это "что-что" мгновенно становится в несколько раз лучше? Те же сомские бобы…

А теперь — к делу. Вы не для того подняли меня с постели в четыре утра, чтобы поговорить о погоде, верно? Я вас слушаю, лейтенант.