Почти вся жизнь - Рэм Лазаревич Валерштейн Страница 6

Началось военное лето — хоть и палят и пикируют, а погулять хочется. Узнаю, что на Невском, в книжном магазине, «выкинули» в продажу Лермонтова — едем туда не трамвае! Купили, идём назад по Невскому, мимо Дворцовой, по мосту и налево, по набережной, мимо кунсткамеры, университета, Академии художеств, вдруг тревога! У мостов и сфинксов запалили зенитки. На другом берегу, перед Медным всадником, пришвартован военный корабль «Киров» Тут юнкерс разворачивается и пикирует прямо на корабль, бомба летит в трубу, грохот, дым столбом. Забегали матросы, заливают огонь, а мы стоим на другом берегу как вкопанные, не каждый день в трубу бомбы попадают. Появились наши истребители, юнкерсы пустились наутёк, и над заливом уже кто-то задымился. Мы подбегаем к больнице, а там половины передней стены нет, на панели груда кирпича. Мама выбегает: «Повезло, даже нет раненых, все успели уйти в бомбоубежище!» И переселились мы в другую больницу, на улицу Газа.

В августе 1942-го медицина собирает своих детишек, организует детдом и переправляет нас через Ладогу. Наш буксир тащит баржу с больными, ранеными и просто с беглецами. Мы, мальчишки, конечно, на буксире, к счастью, не бомбят, у немцев обед, наверно. На берегу, куда нас привезли, склады с едой, много, много! И нас, ребятишек, кормят и хлебом, и сгущёнкой, и всем, всем, о чём мы мечтали всё это время. Взрослые от жалости к нам, не сообразили, а мы от глупости объелись и… В поезде уже, страдая в тамбуре, я вспомнил, что мама мне дала бутылку со спиртом, знала, ведь, что объедимся и заболеем. Приношу это и мы пьём из горла бутылки по капельке — спирт не шутка. Этим и спаслись, и воспитатели строгие отнеслись к нам с пониманием. Проезжаем Тихвин — немцев оттуда уже выгнали, там был Волховский фронт, блокаду они облегчили, но солдатиков наших полегло в этих Синявинских болотах больше сотни тысяч. Дальше в Вологде пересадка, на перроне столы с борщом, картошкой, грибами и огурчиками, но на это всё даже не смотрим! Высаживаемся на станции «Бакланка», везут нас на телегах через райцентр «Кукобой», потом через дремучий лес в «Пустынь».

Это бывший монастырь, «подворье» нам говорят. Квадратно. Два двухэтажных кирпичных, побеленных здания буквой «Г», церковь с колокольней и две часовенки по углам. Поселяют нас в одном, а в другом — воинская часть, ВНОС называется. Девчонки там, красноармейки, десяток их, что они там наблюдают, мы так и не поняли, но задорно поют и танцуют весь день! В нашем здании келий нет, большие комнаты, как классы в школе, широкие коридоры и пристроенные к ним снаружи огромные, из досок, уборные на два этажа с круглыми дырками вместо унитазов и без воды. Внизу — выгребы, откуда всё выгребается и вывозится на поля — удобрение. Стены щелевистые, даже в коридоре из этих уборных не пахнет. Разделили нас на группы — мальчиков отдельно от девчонок, две старших, две средних и две для малышни. В каждой комнате большая печь.

Наша комната угловая, на втором этаже на одно окно больше, чем в других, и в это, лишнее, в торце, окошко влезает Витька, когда задерживается. Он напросился стать дровосеком, дали ему лошадку и дровни, он два раза в неделю ездит в лес, приводит чурбаки — готовит их в лесу — сгружает во дворе перед этим нашим окном, забивает в чурбаки клинья, чтобы они сами от мороза треснули и лезет к нам — на ночь двери закрываются. Как дровосека, на кухне его прикармливают, а нас кормят баландой — это жидковатая «еда» — мука, картошка, немножко молока в горячей воде и хлеб без масла. Пить разрешают сколько хочешь — колодец во дворе. Вещи, обувь, чаи, выданные нам родителями перед отъездом, мы меняем на картошку в деревнях, что расположены вдоль по шоссе, что идёт от полузатопленного Рыбинска в Грязовец.

Раз мы с Мишкой заходим в колхозный двор — молочный запах нас привлёк — а там на сепараторе отделяют от молока сливки — нам доярки всё объяснили. Я слушал, а Мишка всё ходил кругом и принюхивался. Его приметили и предложили попить обрата — это то, что остаётся от молока после снятия сливок. Мишка выпил почти полведра — я его предупреждал — что с ним было потом, лучше не рассказывать! Наконец вещи и чаи кончились, мы стали ходить по очереди, для этого у нас осталась сменная одёжка и обутка, стали подворовывать… Картошечки принесём, печь нашу затопим, картошечку в котелок и в печь, а если и хлебушка деревенского где-то прихватили — праздник!

1943

Пришло лето 43-го — нас, кто постарше, — в колхоз, на работу. Сажаем картошку, косим косами в лесу траву — мёд лесных пчёл ужасно вкусен, но пчёлки это не очень любят и жалят пребольно! Девчонки треплют лён, собирают горох — мы, мальчишки, посмеиваемся!

Зимой мыться целиком холодно, бань нету. Повели как-то нас в деревню мыться — местные ведь мытые ходят! Привели в избу, русская печь огромная, так жаром и дышит, мы ничего не можем сообразить — где же баня? Бабка говорит: «девка ужо вымоется, полезете и вы». Бабка открыла в печи заслонку и оттуда вылезает раскрасневшая деваха! Мы, десяти-двенадцатилетние пацаны, при виде этакого задали стрекача! В одной из часовенок — что рассказано ранее — сыроварня, а другая пуста. Мы попросили заведующую — прекрасный человек, нам всегда жаль её, её сын чуток не в себе — соорудить нам баньку в этой часовенке. Она нашла двух стариков, «ископаемых», как мы их назвали. Они всё сделали, как надо, банька подучилась на славу, хоть и по-чёрному, но очень жаркая. Веники были приготовлены заранее, «открытие» было праздником, воды мы наносили много — она нагревалась в огромном котле на раскалённой печке, Генка до того разыгрался, что чуть не ошпарил меня кипятком. Перед самым концом войны он был призван и погиб под Веной, там где-то и закопан, пусть земля ему будет пухом!

Лето 43-го кончалось, работа в колхозе для нас завершилась и мы, пацаны, с девчонками сорганизовались в парочки и стали по вечерам погуливать. Воспитатели заволновались, а мы оккупировали крупорушку — это мельница, где делали крупу, — и стали там учиться, как себя с девочками вести, начали с целований. Однажды слишком увлеклись — возвращаемся поздно, на крыльце воспитатели, серьёзный разговор: