Горец. Гром победы - Старицкий Дмитрий Страница 10

Мы выпили.

– Жуткий бой, Савва, в котором я в общей сложности больше полка положил, когда царских гвардейцев на том льду добивали. Страшный враг эти шевальжьеры. Но и от их бригады ничего не осталось. Пленных мы принципиально не брали. Там… ушли от нас только кое-какие мелкие группы царцев верхами в лес. Нам новые островитянские пулеметы в трофей достались. Восемь штук. И восемь гатлингов царских. Обоз их, само собой. Счастье, потому как уже к нам патронный голод подступал. Все наши патроны я отдал на ручные пулеметы, а свои гатлинги утопил в проруби на том же озере. Трофейные кони пошли под вьюк. Потом через день побатальонно в очередь вырубили саблями пехотный полк на марше, который царцы на нас кинули наперерез от линии фронта. Еще затарились патронами, пулеметами и продовольствием в трофей. Потом еще раз так же били саблями посылаемую против нас с фронта пехоту. По частям. И только на третью неделю я смог сделать то, зачем меня за речку посылали, – устроить широкий загон, вырезая мелкие гарнизоны по деревням. Сжигая склады. Взрывая мосты, даже самые мелкие. Засеивая броды «чесноком»[6]. А когда тот закончился, то и реквизированными у местного населения боронами. Получилось. Все потому, что за две недели само собой произошло боевое слаживание полков и эскадронов. Постоянный контакт с противником этому, знаешь ли, способствует. Но дорогу назад мы себе так же плотно закрыли. А впереди… А впереди уткнулись в море… Вот такой я идиот… И широкая река на западе, отделяющая нас от своих. А на восток – только царство с его неисчерпаемыми людскими ресурсами… Давай за Аршфорта выпьем…

Выпили.

– Вот ведь толковый генерал… Когда я к морю вышел, то, не поверишь, прослезился, увидев у Щеттинпорта на царском берегу нашу пехоту. Дальше нас вывели к своим за реку… Подсчитали – прослезились. У меня раненых да обмороженных половина личного состава – все в госпиталях сейчас. А каждый четвертый всадник поторопился в царских тылах вслед за ушедшими богами. Лошади чуть не падали от усталости и малокормицы. Вот так вот. Так что реально со мной здесь бригада неполного состава, хоть по бумагам и числится дивизия. А ее еще и раздробить приказано. Лагеря пленных разбросаны по всему вашему герцогству. И что делать?

– На охоту сходить, – отозвался я, вызвав у генерала оторопь. – Через две недели гусь на север полетит через наши горы. Вот с ней вот, – почесал я притулившуюся к моему колену собаку за ушами, – и пойдем. А на местах у вас и ротмистры справятся. Воспринимайте свое пребывание в наших гостеприимных краях как отдых. Заслужили.

Оставил я Бьеркфорта ночевать у себя, а на следующий день выехали мы в Калугу принимать его эшелоны с конским составом, оставшимся без всадников. Их герцог определил на свободный выпас в степь. Как раз рецкие пастухи собрались баранов в горы на альпийские луга перегонять. Вот выпасы и освободились.

А мне требовалось в своем городе обеспечить дивизию складами под амуницию, лишнюю при табунном содержании коней. Но вновь потребную, когда их снова поставят в строй.

В дороге Бьеркфорт снова и снова возвращался к теме рейда, рассказывая мне новые подробности. Анализировал.

– Вам бы все это изложить на бумаге, – посоветовал я больше из терапевтических соображений, нежели исторических. Занять мозги было ему надо хоть чем-то. Иначе свихнется.

– Я уже отправил отчет в генштаб, – сухо откликнулся Бьеркфорт.

– А вы напишите книгу об этих событиях. Мемуары. Я уверен, что они будут востребованы читателями и после войны. Времени для этого у вас здесь будет достаточно. Управление лагерями военнопленных не требует столь ежечасных забот, как командование дивизией на фронте.

– Я подумаю… – пробормотал генерал. – Если у меня, конечно, получится.

– Обязательно получится. Не может не получиться, – заверял я его. – Чтобы люди помнили о каждом четвертом коннике из Удет, который не вернулся домой, чтобы сорвать генеральное наступление царцев этой зимой.

– А кто такую книгу издаст?

– Да хотя бы концерн «Гочкиз», – усмехнулся я. – Это же такая реклама их ручным пулеметам.

Пусть пишет. Лишь бы не спился.

Пронзительно о таком феномене написал Алексей Ивакин: «Возвращается боец с войны. И начинает пить. Потому что никому не может объяснить – что это – когда собираешь куски друга в ведро. Потому что ты жив – а он нет. И ты не можешь смотреть в глаза людям, ты изо всех сил хочешь вернуться туда – в смерть, в ненависть, в страх. В жизнь. Потому что тут слабое подобие жизни. Тени вокруг. Ненастоящие тени. И та ночная девочка под рукой, отчаянно пытающаяся вернуть тебя в «реальный» мир, – тоже тень. Ты навсегда остался там».

Послевоенный синдром. Хуже всего он у побежденных. Но даже у победителей война – это самая звонкая часть их жизни, когда каждый ощущал, что живет на полную катушку. И чем дольше ветераны живут, тем ярче это осознают.

Я тоже скучаю по войне. Хочу летать и бомбить. Хочу снова вползти во вражескую траншею с одним кортиком в руке и творить кровавую тризну. Но у меня забот полон рот. Город. Заводы. Куча людей, от меня зависящих. Они меня от этого синдрома если не спасли, то отгородили.

Так что пусть пишет мемуары.

4

Так прошла мягкая рецкая зима, и в воздухе ощутимо запахло весной. Весна – это всегда радость. В Реции она наступает рано. И постоянно каждый месяц здесь что-то цветет и что-то созревает. Особенно в закрытых от северных ветров долинах. Райский край. Только руки к нему приложить. Доселе вокруг второго разъезда только овец пасли большими отарами в холодное время года, а летом их перегоняли высоко в горы на альпийские луга. И так тысячу лет.

Дешевая баранина прямо из отар живым весом резко удешевляла питание строителей по сравнению с консервами. А среди пленных спецы нашлись из шкур цигейку выделывать. Я их отдельно отселил. Уж больно вонючее у них ремесло.

Ради интереса слой чернозема в степи промерил и офигел – полметра!

Вот бы нам такую землицу да на хутор под Воротынск…

Приказал на черноземе ничего не строить, а стаскивать плодородный слой бульдозерами в курганы. Пригодится еще. Горцам тем же продать на их худые хуторские делянки. Хоть за копейки, а все прибыль. Да и город озеленять придется, как без этого. И вообще плодородная почва – ценный ресурс. Местные этого пока не осознали.

На хутор дяди Оле три обоза из двух десятков фур чернозема послал с наказом оставить в нынешний год все поля под паром, разбросав по ним эту черную землю. А то, что должно было на тех террасах вырасти, я ему компенсировал натурой. Еще обоз, только маленький. Но на год для десятка человек продовольствия хватит за глаза.

Обратно, чтобы не гонять порожняк, загрузил дядя Оле эти обозы мне горючим камнем. В запас. Так как литейку для спецсталей в Калуге только еще ставят.

Весна радовала. Но в этот год она для меня со слезами на глазах. У Элики случился выкидыш.

Меня вырвали из Калуги телеграммой. Я мчался в своем «коротком» поезде с максимальной скоростью и тупо смотрел в окно на степь, которая на неделю во всю свою ширь покрылась прелестнейшим ковром цветов, похожих на мелкие оранжевые тюльпаны. Как пожаром вокруг занялось до горизонта. В другое время я бы сполна насладился таким великолепным, но кратковременным зрелищем, а сейчас как оцепенел.

В голове крутилась всего одна мысль: за что?

И сам понимал, что было бы за что – совсем убили. Мне-то еще есть за что. А вот за что такое Элике? Созданию по определению невинному и желающему окружающему миру только добра и счастья.

На вокзале меня встречала Альта с кучером. Для моей охраны пригнали шарабан, что было избыточно, так как половина егерей оставалась сторожить поезд до того, как его перегонят на заводскую ветку «Гочкиза».

Альта схватила мою руку обеими ладонями и, низко склонившись, поцеловала ее прямо через перчатку.

– Прости, мой господин, презренную свою ясырь. Недоглядела… – произнесла она скорбным голосом, не глядя мне в глаза.