Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница - Коллинз Сьюзен Страница 11

Мэр выступает вперед и дарит нам памятные таблички, такие крупные, что ради своей мне приходится расстаться с букетом. Церемония подходит к концу, и тут я ловлю на себе взгляд одной из сестренок Руты. Малышке около девяти, она точная копия покойной: даже стоит, чуть расставив руки. Несмотря на добрые вести, ее глаза не сияют от счастья. Наоборот, в них немой укор. Должно быть, за то, что мне не удалось спасти Руту.

Или нет. За то, что не поблагодарила ее.

Меня словно окатывает холодной водой. Девочка права. Как я могла безвольно стоять, будто язык проглотила, предоставив говорить одному Питу? Если бы победила Рута, она бы не промолчала. Вспоминаю, как там, на арене, я обложила ее цветами, чтобы эта смерть не прошла незамеченной. Открещусь от нее сейчас – и все насмарку.

– Погодите! – Я выхожу вперед на негнущихся ногах, прижимая к груди табличку. Время, отведенное для речей, истекло, но мне обязательно нужно что-то сказать. Сегодняшнего молчания не искупят никакие деньги. – Погодите, пожалуйста.

Слова льются сами по себе, точно давно уже ждали своего часа.

– Хочу поблагодарить трибутов Одиннадцатого дистрикта, – начинаю я и поворачиваюсь к двум женщинам справа. – Мы с Цепом поговорили всего лишь раз; ему хватило этого, чтобы сохранить мне жизнь. Мы не были лично знакомы, но я всегда уважала его. За силу. За отказ играть по чужим правилам. Профи с самого начала звали Цепа к себе – он отказался. И я прониклась к нему уважением.

Старуха – похоже, бабушка Цепа, – впервые поднимает глаза, и на ее губах появляется тень улыбки.

Толпа умолкает. Откуда взялась эта мертвая тишина? Кажется, зрители затаили дыхание.

Я поворачиваюсь в другую сторону.

– С Рутой было иначе. Я словно знала ее всю жизнь, и она будет вечно со мной. Все красивое напоминает о ней. Желтые цветы на Луговине возле дома. Сойки-пересмешницы, поющие на деревьях. А главное – моя младшая сестра Прим. – Голос дрожит, но, к счастью, осталось совсем чуть-чуть. – Благодарю за ваших детей. – Я поднимаю голову, обращаясь к зрителям. – И спасибо вам всем за хлеб.

Тысячи взглядов направлены на меня – такую маленькую и расстроенную. Вдруг среди публики кто-то начинает насвистывать незамысловатую мелодию Руты. Сигнал окончания рабочего дня в садах. На арене это был наш сигнал, означающий: «Я в безопасности». На последней, четвертой ноте я различаю того, кто свистел. Покрытый морщинами старый мужчина в выцветшей красной рубашке и комбинезоне. Наши взгляды встречаются.

То, что происходит дальше, нельзя списать на случайность. Огромная, заполнившая площадь толпа не может так слаженно действовать, если только заранее не подготовится. Все зрители до единого прижимают три пальца левой руки к губам и протягивают ко мне. Знак прощания в Двенадцатом дистрикте; жест, которым я проводила Руту с арены.

Раньше такой поворот событий мог бы растрогать меня до слез – если бы не визит президента. В ушах раздается голос, велевший утихомирить публику, и меня охватывает ужас. Как отнесется Сноу к этому единодушному приветствию девушке, бросившей вызов Капитолию?

Что же я натворила! И ведь не нарочно, как-то само собой получилось. Я просто хотела сказать спасибо, а в итоге пробудила к жизни нечто опасное. Призвала жителей Одиннадцатого дистрикта к публичному акту инакомыслия. Которое всячески должна была подавлять!

Судорожно соображаю, как бы уладить произошедшее, что бы такого сказать, но тут раздается легкий щелчок; микрофон отключен. Мэр продолжает речь. А мы принимаем прощальные аплодисменты, и Пит уводит меня к дверям, не подозревая, что все пошло неправильно.

Почувствовав себя как-то странно, я замираю на полпути. Перед глазами пляшут яркие пятна света.

– Что с тобой? – спрашивает Пит.

– Ничего. – Тут я замечаю его букет и слабым голосом лепечу: – Цветы забыла.

– Сейчас принесу.

– Я сама.

Мы уже скрылись бы под безопасной сенью Дома правосудия, если бы я не остановилась, если бы не вздумала пойти за букетом. Из глубокой тени веранды мы видим все своими глазами.

Двое миротворцев нашли старика, засвистевшего песенку Руты, и оттащили его на вершину лестницы. Поставили перед публикой на колени. И прострелили голову.

5

Старик едва успел повалиться, как перед нами возникает стена из белых мундиров. Миротворцы, некоторые с автоматами наперевес, подталкивают нас обратно к дверям.

– Идем-идем! – восклицает Пит, прижимая меня к себе и увлекая под сень Дома правосудия. – Все хорошо, да? Китнисс, вперед.

Как только двери громко захлопываются за нашими спинами, слышится грохот солдатских сапог. Миротворцы спешат вернуться к зрителям.

Хеймитч, Эффи и Порция с Цинной ожидают нас под экраном, наполненным помехами. Лица у них тревожные, напряженные.

– Что случилось? – кидается навстречу Эффи. – После прелестной речи Китнисс у нас почему-то пропала связь, а потом Хеймитчу померещился выстрел. Я ему говорю: чепуха, но сама думаю: кто знает? Психов на свете полно.

– Ничего не случилось, Эффи. Какой-то старый фургон газанул, – ровным голосом отвечает Пит.

Раздается еще два выстрела. Двери больше не заглушают их. Кто на этот раз? Бабушка Цепа? Сестренка Руты?

– Вы оба – за мной, – командует Хеймитч.

Мы с Питом идем за ним, остальные не трогаются с места. Теперь, когда важные персоны в безопасности, миротворцы, расставленные по Дому правосудия, не обращают на нас внимания. Поднимаемся по роскошной мраморной винтовой лестнице. Наверху – длинный коридор с потрепанным ковром на полу. В первой комнате гостеприимно распахнуты двери: нас точно ждали. Потолок уходит на высоту, наверное, двадцати с лишним футов. Повсюду лепнина в виде цветов и фруктов; из углов таращатся жирные голые детки с крылышками. Вазы с букетами источают насыщенный, почти ядовитый запах, от которого у меня начинают чесаться глаза. На стенах – вешалки с нашими вечерними нарядами. Комнату подготовили специально для нас, а мы заглянули сюда лишь на минутку, чтобы оставить подарки. Сорвав наши микрофоны, Хеймитч прячет их под подушку и жестом зовет за собой.

Насколько мне известно, он был здесь лишь однажды – много лет назад, во время собственного тура. Значит, у него прекрасная память или безошибочное чутье: ментор уверенно шагает по лабиринту винтовых лестниц и сужающихся запутанных коридоров. Время от времени ему приходится останавливаться и толкать очередную дверь, которая, судя по сердитому скрипу петель, давно уже не открывалась. В конце концов мы забираемся по стремянке через какой-то люк – и оказываемся под куполом Дома правосудия. Огромное пространство заполнено сломанной мебелью, стопками книг, отчетов и грудами ржавого оружия. Повсюду толстым слоем лежит пыль – похоже, ее не тревожили много лет. Солнечный свет едва сочится через четыре грязных квадратных окна. Хеймитч пинком закрывает люк и поворачивается к нам.

– В чем дело? – рявкает он.

Пит выкладывает ему, что случилось на площади. Как прозвучала песенка Руты, как молча приветствовали нас зрители, как мы замешкались на веранде, как стали свидетелями убийства.

– Что здесь творится, Хеймитч? – спрашивает он напоследок.

– Лучше ты ему расскажи, – обращается ментор ко мне.

Не согласна: это в сотни раз хуже. Но делать нечего, и я как можно спокойнее говорю о визите президента Сноу, о волнении в дистриктах, даже о поцелуе с Гейлом. Объясняю, что мы в большой опасности, вся страна в опасности из-за моей дерзкой выходки с ягодами.

– Я должна была все исправить во время тура. Уверить сомневающихся, что тронулась от любви. Остудить закипевшие страсти. А вместо этого – что получилось? Трое убиты. Все, кто сегодня пришел на площадь, будут наказаны.

Мне становится дурно, и я опускаюсь на пыльную тахту, из которой торчат пружины вместе с клочьями мягкой набивки.

– Выходит, и я подлил масла в огонь, со своими деньгами. – Пит вдруг сбрасывает на пол настольную лампу, стоявшую на картонной коробке. Осколки летят во все стороны. – Пора уже прекратить эти игры! Вы двое шушукаетесь, делитесь тайнами, а меня даже не посвящаете. Словно я невменяемый тупица или слабак, недостойный доверия.