Телепортация - Довнар Ежи Страница 11

Все прочитали документ, затем кто-то, похоже, Курбас обратился к Гочняеву:

– Допустим, вы освобождали эти страны от коричневой чумы, хотя представленный Вами документ ни в коей мере не отвечает на то, о чём мы здесь говорим. Вы лучше объясните нам, почему же, освободив их, Советский Союз не дал им возможности остаться такими же независимыми государствами, какими они были до войны? Они по гроб жизни были бы благодарны за это. Вот Вас лично, зачем оставили в Самборе, когда Вы родом, если я не ошибаюсь, из Северной Осетии?

– Меня после окончания войны назначили комендантом этого города – до 1951-го года здесь было военное положение. Ведь с бандеровщиной надо было кому-то бороться. Простые деревенские люди нас просили об этом и со слезами благодарности приходили к нам, когда то или иное село оказывалось освобождённым от бандитов.

– А вы уверены, что Вы освобождали сёла именно от бандитов? От немцев вы их освобождали – это верно. А от своих, местных, кто вас просил освобождать? Объявили бы населению: пройдём до Германии, разгромим фашистскую заразу и вернёмся восвояси, а вы тут сами устанавливайте ту власть, которая вам больше по сердцу. Они бы остались лучшими вашими друзьями на ближайшую тысячу лет. Молчите. А как Вы объясните расстрел без суда и следствия девятисот политических заключённых Самборской тюрьмы 27 июня 1941 года? Мало того, что вы их расстреляли только за то, что они не хотели принимать социалистическую идеологию, так ещё оставили около сотни не зарытых тел, поскольку некогда было – надо было драпать перед приближающимися немцами.

– Всё это выдумки. Не было никаких тел. А если и были, то это уже дело немецких рук. Они всегда так поступали – совершали преступление, а потом валили на нас. Катынь, про который стали так много говорить в последнее время поляки – тоже ведь дело их рук. А Яновский лагерь смерти на окраине Львова? Скажу вам из собственного опыта – нам пришлось по роду службы ознакомиться с этой нацистской машиной по уничтожению людей. Так вот, лагерь был создан по приказу самого Гиммлера специально для сжигания трупов советских военнослужащих и просоветски настроенных гражданских лиц, найденных уже захороненными. Для этого существовала зондеркоманда из 125 человек, окончившая специальные десятидневные курсы по размалыванию костей и сжиганию человеческих останков. А экзекуции над живыми, знаете, как там происходили? Могу вам рассказать. Большего кощунства над человеческой жизнью трудно придумать. Узников расстреливали под игру оркестра и специально для этой цели сочинённое танго – восьми тактов хватало, чтобы перезарядить парабеллум. На тюремном «Фольксвагене» комендант лагеря оберштурмфюрер СС Рихард Рокито свозил отовсюду арестованных музыкантов, а недостающие инструменты привозили из львовского оперного театра. Руководили оркестром талантливый скрипач и дирижёр Якуб Мунт и профессор консерватории Леон Штрикс, конечно, по-национальности евреи. Незадолго до подхода советских войск после ликвидации остальных заключённых – как бы это, поточнее, сказать – в духе вагнеровских мистерий, что ли, они тоже были расстреляны. А всего фашисты расстреляли в этом лагере или, как ещё говорили, в Яновских песках, сто сорок тысяч узников. Сто сорок тысяч… под музыку. Происходило это до ужаса однообразно и по-немецки педантично. Обычно во двор, в центр лагеря, выводили заключённых оркестрантов. Стоя сомкнутым кругом, под вопли и крики истязаемых жертв играли они по нескольку часов кряду одну и ту же мелодию – «Танго смерти» – так называли ее заключенные. Вы спросите, кто ее написал? Неизвестно. Кто-то из заключенных композиторов. Родившись в лагере, она там и осталась вместе с расстрелянными музыкантами. Произошла эта трагедия накануне освобождения Львова частями Советской Армии, когда немцы стали ликвидировать Яновский лагерь. В тот день сорок человек из оркестра выстроили в круг, их окружила плотным кольцом вооруженная охрана. Раздалась команда «Muzik!» – и дирижер оркестра, как обычно, взмахнул рукой. Тут же прогремел выстрел, и он замертво упал на землю. Но звуки «танго» продолжали звучать над бараками. По приказу коменданта каждый оркестрант выходил в центр круга, клал свой инструмент в указанное место в этом круге, раздевался догола, после этого раздавался выстрел, и человек падал мертвым. У меня есть один документ – фотография, которая была представлена не где-нибудь, а на самом Нюрнбергском процессе. Её сделал заключённый-фотограф из окна второго этажа тюрьмы. Когда во время обыска нашли эту фотографию и «лейку» её автора, его повесили. Но фотография вместе с эсесовскими архивами попала в руки советских солдат. Вот посмотрите.

Из тех же архивных материалов, за которыми дух Гочняева слетал в прошлый раз, появилась, ранее многократно тиражируемая, успевшая пожелтеть фотокопия, сделанная с того печально известного оригинала 1942 года.

А что касается нас, – продолжил он – то самым большим нашим преступлением, если его можно так назвать, было использование здесь в Самборе, здания библиотечного товарищества «Просвещение» под конюшни для офицерских лошадей. Но было это ещё в первую империалистическую войну, когда город в сентябре 1914 года был занят русскими войсками. И сделано это было только потому, что сюда, на русско-австрийский фронт, с инспекционной поездкой приезжал российский император Николай II, и здесь же они встречались с генералом Брусиловым, который в ту пору командовал этим фронтом. Здесь же они осуществляли и смотр так называемой туземной дивизии. Если не слышали про неё, могу рассказать. Через Львов и через Самбор в конце 1914 года следовала на позиции дикая конная дивизия, как её ещё называли, состоявшая из представителей кавказских народностей. Все они были на лошадях, обращались ко всем на «ты» и практически не признавали чинопочитания. Илья Львович Толстой, сын великого писателя, специально приехал тогда во Львов, чтобы описать смотр «проходного выдвижения», как он назвал эту передислокацию. Цитирую по памяти: «…через центр города, против отеля «Джордж» в 12 часов проходили полки в конном строю под скрипучий напев зурначей, наигрывавших кавказские народные мотивы, к боевым рубежам. На берегах реки Сан они вступили в бой с австрийской армией в начале февраля 1915 года…»

– Слушая Вас, можно подумать, – какая святая невинность! В самом большом преступлении против народа обвиняются… лошади. Всё это, конечно, очень интересно, о чём Вы рассказываете, а что касается Яновского лагеря – то и страшно. Могу Вам даже сказать больше, – пять лет тому назад был снят документальный фильм под названием «Восемь тактов забытой музыки». В конце этого фильма фигуры оркестрантов поодиночке выбеливаются, а в фонограмме оркестра также поодиночке исчезают голоса инструментов. Картина, конечно жуткая – это я вам как режиссёр говорю. Только Вы уходите от ответа – не отступался Лесь Курбас. – Здесь, среди нас нет бывших эсэсовцев, а то они вряд ли нашли бы сейчас какое-либо оправдание в свой адрес, а вот Вы, офицер Советской Армии перед нами и предъявить Вам в данную минуту обвинений мы могли бы больше, чем было предъявлено нацистам на Нюрнбергском процессе. К сожалению, я не дожил до 1939 года, хотя, впрочем, доживи я до этого времени, мне был бы уготован такой же конец, как и в 37-м. Так вот, когда 22-го сентября ваши воинские подразделения – едва забрезжил рассвет – шли сомкнутыми рядами по сонным ещё улицам Львова и приветливые горожане открывали окна, чтобы поприветствовать их, ваши солдаты на эти приветствия отвечали суровыми лицами и примкнутыми к винтовкам штыками. А на плакатах, развешанных спустя какое-то время, те же, но только улыбающиеся солдаты обнимали плачущих от счастья закарпатских стариков, женщин и детей. Невиданное лицемерие и пропаганда. Своих братьев по классу, которых вы пришли, якобы, освобождать от польских помещиков и капиталистов и воссоединять с восточными братьями, так не освобождают. А потом, через два месяца что началось? Сотнями, тысячами стали пропадать увозимые в сталинские лагеря люди, лучшие люди Западной Украины, чтобы там быть расстрелянными или заживо сгноенными. Так что можете не отвечать, всё и так ясно… – Лесь Степанович сделал паузу – Что-то мы совершенно забыли в пылу дискуссий о наших присутствующих здесь дамах.