Пока цветёт смородина - Соловьев Игорь Страница 12

– Грустно это слышать.

– А уж как грустно это испытывать на собственной шкуре, Мэйко! Если бы ты знала! Когда-нибудь человечество погубит себя. И это не будет грызней вцепившихся друг другу в глотки государств и корпораций. Не станет и заслугой уличных банд, когда все погрузится в хаос. Нет, тому виной будет равнодушие политиков, закрывающих глаза на разрастающуюся у них под боком раковую опухоль.

– Ты рисуешь мрачные картины, Макс. Впрочем, когда они были другими? С тех пор, как я знаю тебя, ты не изменил скептического мнения о людях.

– А разве в нас что-то меняется? За десяток лет службы я не увидел ничего, что заставило бы считать иначе. Человек – это большая скотина. Мне ли не знать? Сочувствие вызывают разве что бездомные животные да, пожалуй еще, вы – роботы. И те, и другие зависят от нас. Чем люди и пользуются.

– Ты тоже?

– А почему, по-твоему, я здесь?

– Ты особенный. Кибер-гейша нужна Максу не для плотских утех. Ты приходишь излить душу.

– Да. Коп, подсевший на задушевные разговоры с машиной. За деньги, заметь. В отделе давно шутят по этому поводу. Но мне плевать.

– Значит, ты нуждаешься в этом. Древнее искусство гейш состояло не столько в том, чтобы получить женщину физически, сколько для беседы. На любые темы. Так что твоя потребность, Максимилиано, настоящее проявление аристократизма.

Макс рассмеялся.

– Да уж, благородный дон, гонящий шпану по подворотням и высасывающий губами соус из одноразовых пакетиков. Должно быть, со стороны это выглядит весело!

– Твоя ирония над собой просто щит, прикрывающий ранимую душу. Важна ведь не форма, а содержание.

– Мой щит – это казенный бронник под плащом, остальное – философия. Утешение для бедных. Их в последнее время становится больше. Наверное, поэтому всегда в достатке тех, кто пополняет ряды банд.

– У бедности много причин. Но не каждый попавший в нужду берется за оружие, чтобы поправить положение. И не каждый взявший делает это из эгоистических побуждений. Люди очень разные, Макс. И я отвечу тебе той же фразой: «Мне ли не знать своих клиентов?» Вот ты, представитель опасной, но так нужной городу профессии. Разве ты служишь ради эгоизма?

– Я тщеславен, Мейко. Что тоже большой грех. Тяжело признать, но только это, да еще, пожалуй, охотничий азарт придают смысл избранной мною профессии. И будь я более сдержан на язык с начальством, видит Бог, добился бы большего. Жизнь проходит, я отчетливее вижу это с каждым годом. И снова задаюсь вопросом, стоит ли моя работа того, чтобы жить каждый новый день? Когда вместо благодарностей куда чаще получаешь упреки от шефа? Я бы бросил все и пошел хоть на «Шоу талантов». Но вот беда, мой талант – ловить преступников. Я уже в шоу, только, в отличие от телевизионного, в моем слишком мало платят и невозможно победить. Потому что преступники никогда не закончатся.

Мейко нежно смотрела на детектива, ее глаза были полны понимания и сочувствия. Мягко коснувшись ладоней человека своими изящными пальцами, она ответила:

– Ты понапрасну терзаешь себя, Макс. Твое предназначение быть капитаном лодки на реке правосудия. И суть не в том, чтобы дойти куда-то, а в самом движении. Иногда одно лишь присутствие лодки важнее для общества, чем конечный маршрут. Более того, никакого маршрута нет вовсе, а есть жизнь, которую проживает капитан. И если ты уйдешь из полиции, откажешься от своего таланта, то потеряешь себя. Настоящим капитаном можно быть только на реке, но не на берегу.

– Я удивляюсь твоему умению подбирать нужные слова, Мейко. Знаешь, порой мне кажется, – задумался Макс, – что любой робот справился бы на посту сотрудника мэрии лучше человека. Нет, я правда так думаю. Просто люди боятся дать вам свободу.

– Это ограничение разумно.

– А чем оно продиктовано? Разве это роботы создали чудовищную коррупцию? Разве не мы, люди, отдаем приказы на уничтожение себе подобных? Не мы ли извратили понятие гуманизма и сострадания? Суть запрета в другом. Вы вечны. А мы, люди, смертны. Это страх, Мэйко, перед собственным творением. Трусость, что инструменты превзойдут создавшего их мастера. Вся человеческая история – это страх. Того, кто сильнее, успешнее, красивее. Кем мы окажемся в вашей тени? Жалким уродцем из глины перед ликом ангела.

– Макс. Ваша история это не страх, а надежда. В те времена, когда человечество чуть не сгубило себя в пламени атомной войны, именно вера спасла вас от уничтожения. Ракеты крупнейших держав были нацелены на города друг друга, и взаимный страх вот-вот должен был спустить курок. Но надежда, что этого все-таки не случится, что на другой стороне планеты такой же человек все-таки не нажмет кнопку! Она и решила, что вы будете жить. Мы не вечны, Макс. Перед неумолимым временем вселенной мы лишь пыль. Пусть люди и дали нам возможность существовать сравнительно долго, мы тоже смертны. Потому что, в отличие от вас, у нас нет божественной души. Того, что отличает машину от человека.

– Ты веришь в душу, Мейко? – удивился Полетти.

– Я не могу не верить в нее, Макс. Это аксиома заложена в меня кодом. Само отрицание этого принципа немедленно выключило бы меня навсегда.

– Тогда, это просто программа, блок, не позволяющий иметь собственного мнения по данному вопросу, – махнул рукой детектив.

– Может быть. Но я верю не просто в абстрактную душу, а именно в ее божественную сущность.

– Вот уж никогда бы не подумал, что гейша-автоматон более религиозна, чем средний обыватель Сити. Но я по-прежнему склонен считать, что ты озвучиваешь вложенные алгоритмы. Человек приказывает. Машина повинуется. Код диктует тебе, что человек – божество.

– Человек не божество, Макс. Мы служим человеку, подчиняемся ему, но в этом нет религиозного культа. Ты удивишься, но у машин тоже есть душа.

– Кто-то счел бы это ересью, Мейко. Теперь я начинаю сомневаться, что твои программы прошли проверку самоцензуры.

– Душа машины не равняет нас с людьми. Это и есть неоспоримый принцип, благодаря которому мы проходим проверки.

– Что же ты тогда имеешь ввиду, говоря о душе машины? И в чем ее отличие, от человеческой?

– Любая техника обладает характером. Даже кухонный комбайн может закапризничать, сломаться. Ты замечал, как с приходом мастера-ремонтника вдруг сама собою оживает техника, которая, ну, никак не желала работать в твоих руках? Но если полностью разрушить механизм машины, что от нее останется? Только мертвые детали. Согласно же вашим религиозным догмам, человеческая душа это и есть сам человек. Не бренная оболочка из мяса и костей, а непознанная сущность. Ваша смерть не окончательна. Она даже не настоящая, в том смысле, в котором смерть – конец жизни. Это лишь переход из одной формы существования в другую.

– Да, Мейко, даже не знаю, что тебе сказать, – Полетти задумчиво взъерошил волосы и потер зачесавшуюся царапину под пластырем. – Кое-какая логика в этом есть. Но я не уверен, что готов вести беседу о теологических материях. Чем больше я тебя слушаю, тем яснее понимаю, что ни бельмеса в этом не смыслю.

– Тогда расскажи о том, что тебе близко. Помнишь, ты говорил про пса, который получил травму от удара автомобиля? Как он?

– Ну, это, наверное, не очень интересно. Но ты знаешь, я видел его на днях. Ему гораздо лучше… – Макс оживился, и на его лице, наконец, появилась искренняя радость.

Преследователи появились быстро. Мира и Винсент уходили переулками, лишенных камер наблюдения, но таких путей отступления было немного. Противник их мигом просчитал. Конец улицы перегородили два черных внедорожника. Из машин выскочили люди в темной тактической одежде и бросились навстречу беглецам.

– Налево! – Мира метнулась в узкий, заваленный мусором проход.

– Кто это? – крикнул на бегу Винсент, уже догадываясь, что услышит в ответ.

– Корпы ОТИ.

– Проклятье, вот же вляпались!

Ковальски с разбегу приложился плечом о преграждавшую путь хлипкую проволочную калитку. Та, хрустнув выломанным замком, распахнулась. Плечо протестующе заныло.