Андрей Калганов - Родина слонов Страница 13

Не веря своему счастью, Божан встал. Ноги все еще дрожали, и ему пришлось схватиться за чье-то плечо. Он невольно взглянул на «подпорку» — рослый мужик из тех, кого кряжами называют, чернявый да угрюмый. Еще совсем недавно этот мужик крепил его руки и ноги сыромятными ремнями, а теперь вот плечо подставил. Верно говорят, судьбу наперед не узнаешь.

Отец Горечи нависал утесом;

— Не отрекаешься ли от своих слов, желаешь ли братом нам быть?

— Желаю, — проблеял Божан.

Вновь приложился к ковшу с варевом, на сей раз глотком не отделался, до дна велели выпить. Нутро чуть наизнанку не вывернулось, из глаз слезы брызнули, сердце заухало. И все закружилось. Поляна, лютичи, Идол, елки косолапые, что вокруг капища теснятся... В пляс мир пустился... И шатает Божана, и бросает из стороны в сторону. А лютичи смеются, галдят, песни развеселые поют. Гудки да жалейки надрываются. Гусли переливчатые звенят. Бубен грохочет.

Велел Отец Горечи разжечь еще один костер. Прямо перед идолом пламя взметнулось, кажется, вот-вот небо сожжет. Подвели Божана к тому костру да пройти свозь него трижды заставили. Огонь тела коснулся, только не почувствовал Божан боли, словно пес его горячим языком всего облизал, и только. Не пес — волк. Как прошел он через костер, Отец Горечи перед идолом скакать принялся, заговоры да молитвы творить. А Божан смотрел на это и ухмылялся, весело ему было... А тут еще ковшик поднесли. Опростал его Божан и наземь в беспамятстве повалился. А когда очнулся — глядь, в избе на лавке лежит, а в дверь распахнутую Хорс-солнышко улыбается. Трое суток проспал Божан.

В тот же день, как очнулся неофит, вручил Отец Горечи ему знак тайный да велел в Куяб возвращаться и ждать повелений... Впрочем, одно сразу сказал: коли появится в Куябе колдун сильный, от которого у Истомы дела начнут разлаживаться, весточку тот же час слать... А своим сказал, чтобы, как гонец от Божана в Лютовку прискачет, ходока на болото отряжали, а не дожидались, пока Отец Горечи сам в селение придет.

И стал Божан служить Отцу Горечи...

Глава 2,

в которой Степан Белбородко спасает ромея по имени Филипп и знакомится с его миловидной дочерью

Разъезд из трех всадников рысил по пыльным куябским улицам. Еще недавно шумный многолюдный град внезапно опустел. Людины не казали носа из-за плетней, а те, кто по каким-то причинам все же выбрался за ворота, шарахался от верховых, как от нечистой силы.

Пролетели базарную площадь. Пусто, только ветер гоняет клоки сена, да бродит облезлый пес. На восходе в небо тянутся черные дурные дымы, несет гарью.

Конная стража пронеслась по майдану, завернула на гончарный конец, проскакала по скорняжному... Вроде бы все спокойно. Тати в эту часть города пока не совались — не зря тряслись в седлах Любомировы ратники.

Порученную ему десятку Степан разбил на одну тройку и две четверки (две, потому что в десятке на самом деле было одиннадцать человек — десять кметей и один отрок Гридька), решив, что всем скопом носиться по улицам — только людей смешить. Истомовцы-то, поди, ватагами малыми, как и подобает татям, по Куябу рыскают. И рассчитывают мерзавцы не на серьезную драку, а на грабеж.

Степану подобрали коня под его немалый рост. Гнедой оказался на диво хорошо объезжен, беспрекословно слушался седока. Можно сказать, повезло Степану.

В стрелище от базарной площади раздался истошный женский крик. Степан натянул поводья.

— Кудряш!

Молодой воин подскакал к Степану:

— Слышу, воевода, не иначе к Филиппу тати пожаловали. Гостей заморских они давно уж пощипывают, вот и до ромея добрались.

— Не связывайся, воевода, всех не оборонишь. — Жеребец Радожа стал стремя в стремя с гнедым Степана. Тревожно втянул воздух, запрядал ушами. — Филипп за себя постоит, у него челядь добрая, да и сам не промах. Как мы их выкурим-то втроем, они, поди, уж на дворе орудуют. Там татей пять, а то и все десять будет. И ворота, коли не дураки, затворили...

Белбородко не стал спорить, вдавил пятки в бока гнедого и полетел вызволять горемычного купца. По большому счету, Радож был прав. Кто, как не старый вой, знал, что при штурме крепости должен быть избыток живой силы на стороне штурмующих. Потому как сверху камни сыплются, и смола льется, и стрелами нападающих бьют. А двор ромейского купца мало чем отличался от крепостицы: высокий, в два человеческих роста, тын сработан из цельных стволов, заостренных сверху; с внутренней стороны стены у самого верха тянется навес для оружной челяди; ворота дубовые окованы железом. Довольно пары-тройки лучников — и к двору не подойдешь, как уток перебьют.

Все понимал Степан, а все же не по-людски это — мимо проходить, когда рядом с тобой бесчинства творятся.

— Вот неугомонный, — проворчал Радож, — себя и нас погубит.

— Да ты, дедуля, никак струхнул? Видать, пожить хочешь...

— Дурак! — бросил Радож и, пришпорив жеребца, помчался догонять Степана.

Кудряш, насвистывая похабный мотивчик, поскакал следом...

В Куябе Божана никто по имени не звал, все Ловкачом величали. Другой бы обиду затаил, а этот гордился прозвищем. Он и вправду знал куда податься, с кем снестись, чтобы остаться в прибытке. Еще бы! Не зря сродник самому Филиппу, купчине ромейскому. Филипп взял сестрицу Ловкача в жены. Хоть и не шурин, потому как сестрица не родная, двоюродная (дядькина дочь), а все ж родич Филиппу. Зря дядька отдал дочь, померла она от хвори какой-то заморской. Не уберег ромей жинку!

Ловкач много полезного перенял у Филиппа: как к людям в доверие входить, как заставлять делать то, что тебе надобно, как торг вести, как мечом замысловато крутить. Филипп в мечевом бое любому из истомовских кметей не уступит. Да что — не уступит... Как-то потехи ради состязались в воинской сноровке, так он один троих одолел. Вроде с виду щуплый, неказистый, а так орудует клинком — не убережешься. Кое-что из боевых ухваток открыл Филипп Ловкачу.

Когда Истома власть над славянами взял, Божан враз смекнул: надо к князю прибиваться, потому как — жизнь с тем, кто сильный. Быстро в доверие к князю вошел, ближником стал. Дирхемы и динары арабские, что кметям за службу полагались, через сродственника своего оборачивал, добиваясь значительного барыша. С того барыша и кметям перепадало — понимал Божан, что с кметями ни ему, ни князю ссориться не резон. Кмети его Ловкачом и прозвали.

Через несколько трав после того, как возвеличился Истома, появилась на славянской земле новая сила. Никто не знал, откуда взялось братство лютичей и кто им верховодит. Только слухи ползли, что-де сам Чернобог адептам покровительствует, а те, кто примкнул к братству, неимоверным могуществом обладают и даже в волков по своей воле могут оборачиваться. Долго искал Ловкач способ притулиться к этой новой силе, но сменилось две травы, прежде чем он нашел входы-выходы. Человечек один, из купеческих, пособил. Присоветовал, с кем поговорить да на кого сослаться. Сперва решил было Отец Горечи, что-де Ловкач князем Истомой заслан. Хотел Ловкача на капище порешить, да одумался — не иначе Чернобог подсказал, что ошибся. И стал Ловкач оказывать разные услуги Отцу Горечи — предводителю братства. Сперва мелкие — принять да обогреть кого из братьев, а потом и покрупнее. Было дело, даже проведал, как у Истомы золотишко из кладовых умыкнуть... А уж сколько обозов, возвращавшихся с полюдья, братья по указке Ловкача разграбили... Отец Горечи в долгу не оставался, помогал Ловкачу недругов живота лишать. Едва князь возвышал кого-то из дружинников, Ловкач слал весточку в братство, и новый фаворит внезапно исчезал...

О сношениях с братством лютичей кмети княжьи не знали, а то не Ловкачом бы Божана нарекли, а Мертвяком. И прозвище бы за ним после четвертования позорного закрепилось. Потому — нельзя двум хозяевам служить.

Через пару зим Ловкач стал ведать княжьими закромами. Изрядная доля всего, что там оседало, переходила к сродственнику Филиппу, который расплачивался с Ловкачом звонкой монетой. Кое-кто из кметей знал про лиходейства ближника, да помалкивал — иных Ловкач запугал, иных подкупил. Кто пожелает связываться с княжьим ближником? Впрочем, один было пожелал. Ловкач только намекнул человечку в посаде, что с братством был связан, и кметя нашли с порванной шеей и выпущенными кишками в окрестном лесочке. Рядом с телом виднелись следы огромных волчьих лап, каковых следов у обычных волков не бывает. Долго еще шептались в посаде, что-де в Куябе оборотень завелся. Оборотень сей не то что людинов — и воев не щадит, в логово утаскивает и там рвет.

А князь в Ловкаче и впрямь души не чаял, привечал как родного. И все потому, что через ромейских купцов, знакомцев Филиппа, добывал проходимец для Истомы удивительный порошок, приносящий счастье. Князь растворял его в вине и надолго забывал о всех невзгодах.