Юрий Нагибин - Повесть о том, как не ссорились Иван Сергеевич с Иваном Афанасьевичем Страница 15

Как всегда, в толпе было много просто дураков, которым льстили нравственные привилегии, даруемые принадлежностью к избранному народу. Ничего не надо делать, даже носа утереть, а ты вознесен над другими людьми, которые принадлежат к низшему сорту лишь потому, что они инородцы. Толпа ненавидит, когда ей дают задачи, требующие хоть сколько-нибудь усилий ума и души, пуще всего не любит она выбирать. До чего же хорошо и сладко, когда от тебя не требуется ничего иного, как просто быть русским. А еще толпе нужна тайна, без этого ее энтузиазму не хватает крыльев. И тайна есть: сионские мудрецы. От одного звучания этих слов холодеет позвоночник, а рука тянется к ненавистному горлу.

Находились тут и очень смекалистые, знающие, трезвые люди — совсем немного, но они-то и были мотором сборища; люди, не верившие ни в сионских мудрецов, ни в жидомасонский заговор, ни в квасной патриотизм, но по старому, испытанному способу стремившиеся отвести гнев народа от истинных виновников позора России, подставить невинных людей вместо тех, кто подлежал беспощадному суду. Этим умельцам очень ко двору были и Мафусаилы погрома, и бездарные литераторы, и нищие духом художники, аппаратчики всех рангов, напуганные призраком безработицы, списанные в тираж гебешники, охранники и вертухаи, престарелые маршалы и недобравшие наград генералы, пустоголовые юнцы, созревшие для большого насилия, а пока что бестолково расходующие силы в мелкой фарцовке, спекуляции и уличном хулиганстве, их подружки, не преуспевшие в престижной проституции и кинувшиеся в «общественную жизнь», бывшие спортсмены, не нашедшие места в рэкете, все отребье великой страны, бессильной дать занятие молодежи, спокойствие старости, достойное дело людям, исполненным сил. На глазах оторопелого человечества, полагающего, что в нынешней цивилизации нет места для фашистских бесчинств, как для инквизиции или процессов ведьм, печей Освенцима и сталинских лагерей уничтожения, эти люмпены решили повторить гитлеровский шабаш.

Умелые люди вовсе не стремились к кровопролитию, они охотно бы обошлись без него, будь иной способ сохранить власть. Но они такого способа не видели, как не видели и того, что кровавая баня не поможет им остаться у власти. Это хорошо видел Председательствующий, загадочный черный красавец, он играл свою собственную игру и не сомневался в победе.

Из-за стола президиума выметнулся Савелий Морошкин с растрепанной мусорной бородой. Он вскарабкался на кафедру и пропал из виду. Председательствующий дал знак, два функционера притащили ящик из-под пива и поставили на него Морошкина. Лохматая голова олонецкого сказителя возникла над кафедрой, и загремел зычный голос, неожиданный в таком ничтожном теле:

— Великий прорицатель Нострадамус предсказал конец России к исходу нынешнего века. И последнего царя назвал: Михаил Пятно. И сбылось бы его пророчество, кабы на страже России не стояли мы. Не сгинет наша держава, а вот царю дадим по шапке. Но бают сведущие люди: осознал он свою вину перед русской нацией и хочет ее искупить. Пущай, мы не против. Поставим его во главе дачно-строительного кооператива Общества старых охотнорядцев. А вот насчет Раили Максудовны — извини-подвинься. В клеточку пойдет на общих основаниях. В резервацию для малых народов.

Зал откликнулся дружной овацией. Недаром на Рижском рынке огромным спросом пользуется значок с надписью: «Я не люблю Раису».

Заявление Морошкина напомнило собравшимся об инициаторе переселения малых народов в наши отечественные резервации, писателе-демографе Николае Пичугине. Его захотели видеть и слышать: пусть доложит, подготовлен ли проект.

Председательствующий пригласил Пичугина на сцену. Этот молодой, застенчивый и на редкость исполнительный деятель, ведущий автор «Нашего сотрапезника» и «Молодой лейб-гвардии», никогда не садился в президиум, где ему было зарезервировано постоянное место. Некоторое время зал перекликался: «Пичугин!.. Коля… Николай Угодник!» (так прозвали его друзья за святую чистоту души). Никто не отзывался.

Невозможно было представить себе, чтобы Коля Пичугин, Николай Угодник, пропустил организационное собрание Центра. При его фанатичной ответственности он и полумертвый приполз бы сюда.

На сцену быстрым шагом, почти бегом, поднялся запозднившийся великий поэт и общественный деятель России Янис Шафигулин. Он сказал, глотая слезы:

— Не придет наш Николай Угодник!.. Никогда не придет!..

— Что с ним случилось? — сохраняя хладнокровие, спросил Председательствующий.

А случилось страшное. Пичугин пошел в зоопарк посмотреть, как обеспечивается изоляция диких зверей: клетки, рвы, вольеры. Это было нужно для разработки проекта. Осматривая клетку с орангутангом, он забыл об осторожности — никогда о себе не думал — и сунул голову между прутьями. Огромный злобный (все человекообразные обезьяны в старости становятся злы и опасны) самец оторвал ему голову.

Сообщение потрясло аудиторию. Крики ужаса, боли, бессильной ярости сотрясли кинозал ЦДЛ. Женщина упала в обморок, с другой случилась истерика. Ежик, припав к груди Ивана Сергеевича и обрывая ему лацканы пиджака, словно он был повинен в гибели Пичугина, плакала навзрыд.

Спустившийся было с пивного ящика Савелий Морошкин опять вскарабкался на постамент и кинул в лицо аудитории:

— А вы другого ждали? Дочикаемся, когда Арон Гутанг всем нам башку оторвет!

В яростном возбуждении он подпрыгнул, ящик развалился, и Морошкин исчез за кафедрой. Наблюдательные люди приметили, что он так и не возник. Видимо, куда-то закатился.

Кафедрой вновь завладел великий поэт и общественный деятель России Янис Шафигулин. Недавние выборы испортили его светлый, солнечный характер. Хотя Рустам Аршаруни с утра до глубокой ночи оглушал жителей Свердловского района из своего матюгальника, призывая голосовать за надежду России Шафигулина, поэт набрал всего три голоса. Его предпочли соперникам он сам, жена и дочка. Даже теща-змея отдала свой голос жидомасону из «Аргументов и фактов». Янис протер запотевшие очки и сказал срывающимся голосом:

— Нет Коли Пичугина. Он не придет, кудрявый наш поэт! (По странной игре природы все верховоды патриотического движения, кроме Председательствующего и Морошкина, были либо плешивы, либо лысы. Не являл исключения и молодой Пичугин. Но аудитория правильно поняла слова Шафигулина как художественный образ: Пичугин был кудряв в душе.) Дело Пичугина не умрет, тому залогом мы с вами. А инородцам — вот! — Он ударил ребром ладони по локтевому сгибу, отмерив всему российскому мусору его удел.

Поднялся Председательствующий:

— Мы поставим перед церковью вопрос о причислении великомученика Николая клику святых. Уверен, что наши друзья из патриархии нам не откажут.

Вновь в едином порыве все вскочили, и серебряный голос Ежика повел за собой хор:

Когда вонзишь в еврея нож,Ненастный день будет хорош!..

Спели, отвели душу. На сцене появился встреченный не аплодисментами, как все другие ораторы, а благоговейной молитвенной тишиной писатель Ефим Босых, величайший певец районной скорби, единственное перо в патриотическом движении, признанное за границей. Даже самый пристрастный, отвергающий погромы человек не мог бы отрицать редкого таланта ранних его книг. Но случилась беда. У него в деревне был пруд с карасями. Какая-то артелька, производящая щелок, отравила воду в пруду своими отходами, и караси передохли. С ними умерло что-то важное в душе Ефима — он перестал писать и все силы отдал борьбе с артелью за уже мертвые воды пруда. Артель не сдавалась, не сдавался и Босых, хотя карасям все равно было не жить в ядовитой среде. По неясной причине гибель карасей пробудила в душе Босых ненависть к евреям, хотя их не было среди артельщиков, да и к пруду, насколько известно, ни один не приближался. Люди этой национальности не умеют ловить рыбу, им не хватает терпения и задумчивости, чтобы часами следить за недвижным поплавком. И закидывать удочку они не могут, ибо кидают от кисти, а не от плеча. Вот почему побивание камнями в древней Иудее было сравнительно безопасным наказанием.

Неутихающая скорбь наложила отпечаток не только на душу, творчество (погасив его), но и на внешний облик Ефима. У него неимоверно увеличился череп, а лицо съежилось в гнилую сливу. Страшен был чудовищный купол, под которым не видно глаз, носа, рта. Босых вышел на трибуну поделиться своими новыми соображениями о ликвидации евреев. О том, чтобы помочь их бегству в Израиль и тем решить проблему, не было и речи. Евреи должны ответить за свои преступления: распятие Христа, Октябрьскую революцию, Гражданскую войну, раскулачивание, разрушение храма Христа Спасителя, — на этом сходились все. О методах тоже не было спора: варфоломеевская ночь в масштабах всей страны. Споры шли вокруг сроков и лиц от смешанных браков. Полукровки подлежали уничтожению в первую очередь — самая страшная зараза. А как быть с четвертушками и восьмушками? Иные, ссылаясь на гитлеровский опыт, считали, что их можно оставить, но многим это казалось гнилым либерализмом: русская кровь чувствительная, ее портит даже малая инородная примесь. Иначе не возродить нацию. Был еще один камень преткновения: что делать с евреями-коммунистами? Понятно, что они должны понести особую кару, но какую? Большинство склонялось к четвертованию или сожжению на медленном огне, но подавались голоса за древний русский способ протаскивания голого человека по натянутой воловьей жиле или басовой струне. Смущала громоздкость казни. Конечно, приятно потаскать картавого, носатого изверга по тугой жилке, но, пока перепилишь одного еврея, черт-те что может в мире случиться, уж больно хитрая нация.