Светлана Тулина - Новое платье королевы Страница 2

— О чем можно говорить более двух с половиной часов по телеграфу? Наверняка о чем-то очень важном и, безусловно, преступном — так они рассудили!

При этих словах миссис Тревер Холмс не удержался от скептической ухмылки, да и я, признаться, тоже. Мисс Хадсон же снова залилась очаровательным румянцем и метнула в нас пару самых зеленых на свете молний. Ведь это именно из-за ее привычки под настроение часами висеть на телеграфе, выстукивая: «А она что?.. ну надо же! А он что? Что, в самом деле?! Ну надо же!.. а она что?» мы с Холмсом были вынуждены заказать еще и мобильную версию этого аппарата, настолько миниатюрную, что она легко помещается в жилетном кармане и позволяет нам быть на связи в любое время, независимо от настроения нашей зеленоглазой секретарши.

Признаться, что я так увлекся размышлением о загадках женского пола в целом — и созерцанием отдельной его представительницы в лице обворожительной мисс Хадсон в частности, что совершенно не обратил внимания на количество похищенных пуговиц. До тех самых пор, пока Холмс не переспросил вдруг слишком ровным и спокойным голосом:

— Ровно сто? Вы уверены?..

Лицо моего друга оставалось при этом совершенно бесстрастным, но я заметил, что один из его левых верхних моляров, а именно — третий, несколько более крупный, чем прочие и в просторечье именуемый клыком, оставил на костяном чубуке глубокую царапину. А это, как ничто другое, свидетельствовало о крайнем волнении знаменитого детектива, обычно чрезвычайно аккуратного в обращении со своими любимыми курительными трубками.

Миссис Тревер, выпятив квадратный подбородок и скрестив под грудью крупные руки, монументально высилась в центре нашей гостиной, ожидая решения. Весь ее вид так и дышал величием и непреклонностью, и даже форма дворцовой прислуги смотрелась на этой женщине тогой римского сенатора.

Холмс отложил пострадавшую трубку.

— Хорошо, миссис Тревер. Мы займемся этим делом.

Наша гостья не стала рассыпаться в благодарностях — не такая это была женщина. Она лишь сурово кивнула в ответ, словно и не ожидала никакого иного вердикта.

— Лиззи — честная девушка, сэр, и вовсе не заслужила такого. Я жду вас внизу, в экипаже на третьем ярусе.

С этими словами она решительно удалилась по коридору. Загудели гидравлические поршни, пол в гостиной еле ощутимо дрогнул, когда паровой лифт двинулся вниз, унося посетительницу.

— Вы полагаете, эти сто пуговиц тоже имеют какое-то отношение… — начал было я, но Холмс не дал мне договорить.

— У меня слишком мало фактов, чтобы что-то предполагать. Одевайтесь, Ватсон, не стоит заставлять ждать леди, настроенную столь решительно.

Цифра сто последнее время настолько часто попадалась нам на глаза, что даже я вынужден был признать наличие некоторых оснований под одержимостью моего знаменитого друга неким хитроумным профессором, выходцем из нашего общего прошлого. Как говорят немцы — и у параноика могут быть враги.

Все началось с безобидного букета.

Корзину темно-бордовых роз доставил на борт «Бейкер-стрита» мальчишка-посыльный. При ней не было пояснительного письма или иного указания, кому она предназначалась, и поначалу мы ничего не заподозрили, посчитав букет адресованным нашей очаровательной компаньонке. И уже предвкушали, как будем подтрунивать над такой милой — и такой воинственной суфражисткой, строя глубокомысленные предположения о ее таинственном обожателе.

Но мисс Хадсон решила иначе.

До глубины души возмущенная столь бесцеремонным унижением ее достоинства свободной и здравомыслящей женщины, каковым она сочла сам факт преподнесения ей цветов, наша секретарша тщательно распотрошила букет в поисках улик, при помощи которых могла бы изобличить скрытного наглеца. Наградой ей была крохотная булавка для галстука, воткнутая в один из стеблей.

Булавка сразу же привлекла наше внимание, поскольку представляла собой двойную букву «М», сплетенную из шпаг черненого серебра. И выбор материала, и цвет роз в связи с этими крохотными буковками сразу же приобрели совсем другое значение, куда менее безобидное. А еще наша дотошная секретарша пересчитала розы.

Их оказалось ровно сто.

Но тогда это нам еще ни о чем не говорило, поскольку несчастный гвардеец-моро был расстрелян только через неделю…

Мы покинули лифт на третьем ярусе — и сразу же увидели шестиместный биплан дворцовой службы безопасности. Боковое крыло его было приглашающее поднято, что придавало машине сходство с приготовившимся к взлету майским жуком. Миссис Тревер уже восседала в просторном салоне, бросая на нас с Холмсом неодобрительные взгляды. Она не знала, что нам пришлось выдержать целую битву с мисс Хадсон, рвавшейся непременно нас сопровождать. Но у прелестной суфражистки не оказалось подходящего костюма, являться же во дворец в столь любезных ее сердцу кожаных брюках было бы вопиющим неприличием, с чем она в конце концов была вынуждена согласиться.

Здесь, на высоте третьего парковочного яруса, было ветрено, полы темно-пурпурной крылатки Холмса взлетали у него за спиной острыми крыльями летучей мыши. Мне же приходилось обеими руками придерживать так и норовивший улететь котелок, пока мы не забрались в салон, и дежурный не опустил за нами полупрозрачное боковое крыло, отсекая ветер.

День был на удивление солнечным для лондонской осени. Но в полной мере ощутить это мы смогли только после того, как биплан, сорвавшись с рельсовых направляющих, взмыл в непривычно синее небо, лишь кое-где подбитое легкой белоснежной опушкой кучевых облаков — ранее мы находились в глубокой тени от баллонов нашего «Бейкер-стрита» и двух других дирижаблей, припаркованных к соседним причальным мачтам.

Холмс, не выносивший яркого света и даже в пасмурную погоду никуда не выходящий без очков с дымчатыми стеклами, сделал знак водителю затемнить панель с его стороны. Я же, напротив, продолжал наслаждаться видом, столь редко радующим взгляд коренного англичанина — а именно сверканием хрустальных граней Лондонской Кровли под яркими солнечными лучами. Кристаллические купола над зданиями и целыми районами, перемежающиеся по-осеннему яркими пятнами садов и парков, казались грудой драгоценностей на персидском ковре великана. Последствий Великой войны в этой части города почти не было видно, ржавый остов сбитого воздушного левиафана, которому постановлением лондонского муниципалитета присвоили статус памятника, остался далеко позади. Перед моим взором неповрежденная Кровля сияла зеркальными гранями, отражая непривычно яркое небо — и привычную лондонскую суету.

Но даже повседневной суете яркое освещение придавало какой-то праздничный оттенок. Вдруг оказалось, что рейсовые даблдеккеры, казавшиеся в обычные дни грязно-кирпичными, — на самом деле ярко-алые. Частные же аэропилы, бабочками порхавшие во всех направлениях, словно задались целью перещеголять своих живых прототипов яркостью раскраски.

Наш путь пролегал в так называемой «зеленой зоне», существенно выше той, что предназначена для частного транспорта. Здесь могли перемещаться лишь аппараты, обладающие специальными пропусками, и наперерез сунувшемуся было следом за нами ярко-синему моноплану тут же скользнула хищная черно-белая сигара патрульной службы. Нарушитель был ловко оттеснен в общедоступную зону и, может быть, даже оштрафован. Последнее время фараоны просто зверствуют, всем подряд раздавая направления на курсы летной грамотности и штрафуя чуть ли не каждого двенадцатого нарушителя.

Прошли те времена, когда небо над Лондоном было равно доступно всем, способным в него подняться. Человек приносит свою систему иерархии в любую стихию, которую ему удается освоить. Казавшиеся когда-то безбрежными моря и океаны ныне расчерчены судоходными фарватерами, еще не так давно бывшее совершенно свободным воздушное пространство жестко размечено летными коридорами и зонами доступа. И я уверен, что если (а вернее будет сказать — когда) эксперименты инженера Лося или профессора Кейвора увенчаются успехом — то и кажущиеся нам сейчас совершенно безграничными волны космического эфира тоже будут жестко поделены на орбиты и летные коридоры.

Но поразмышлять над тем, какие изменения приносит человек в подвластную ему природу, мне толком не удалось — биплан уже пикировал на посадочную площадку над Букингемским дворцом…

Гардеробная представляла собой небольшую прямоугольную комнату. Одну из ее длинных стен целиком занимали платья в чехлах, противоположную делили между собой большое окно и не менее внушительное зеркало. По причине солнечной погоды окно было открыто. В углу у зеркала стояли три ростовых манекена, один из которых был облачен в платье из серебристо-белого шелка. Почти у самого окна располагались накрытый бархатной скатертью круглый стол и два пуфика, на столе лежали десять пустых черных футляров с открытыми крышками.