Говорящий от Имени Мертвых. Возвращение Эндера - Кард Орсон Скотт Страница 2

– Акробат, – повторил Корнерой, будто пробуя на вкус новое слово. – То, что я сделал? У вас есть особое слово для таких? Среди вас есть те, для кого это работа?

Пипо вздохнул и улыбнулся. Закон строго-настрого запрещал делиться со свинксами сведениями о человеческом обществе, чтобы не влиять на их культуру. А Корнерой, казалось, всеми правдами и неправдами пытался вытянуть максимум информации из любой оброненной фразы. В этот раз, конечно, Пипо мог винить только самого себя – оговорился и приоткрыл еще одно окошко в человеческую жизнь. Иногда он находил общество свинксов настолько приятным, что позволял себе расслабиться. И тут подстерегала опасность. «Я не гожусь для этой игры – выцарапывать знания, стараясь не дать ничего взамен. Либо, мой молчаливый сын, ты умеешь скрывать и скрываться куда лучше, чем я, а ведь ты стал моим стажером – когда тебе исполнилось тринадцать? – всего четыре месяца назад».

– Хорошо бы мне иметь такую шкуру, как у вас, – сказал Пипо. – Мою древесная кора сдерет сразу же.

– К величайшему стыду для всех нас.

Корнерой застыл в позе, обозначавшей, по мнению Пипо, легкое беспокойство или, возможно, предупреждение, сигнал «осторожно» для других свинксов. Впрочем, точно ничего не известно. Поза могла выражать любое чувство, включая предельный страх. Только Пипо никогда еще не доводилось видеть перепуганного свинкса. Ладно. Пипо быстро заговорил, чтобы успокоить собеседника:

– Не бойся. Я слишком стар и слаб, чтобы лазить по деревьям. Оставлю это занятие вашей молодежи.

Сработало. Корнерой расслабился, и его тело снова обрело подвижность.

– Мне нравится лазить по деревьям. С высоты все так хорошо видно. – Корнерой встал на четвереньки и приблизил морду к лицу Пипо. – Ты не принесешь того зверя, что бегает над травой и не касается земли? Остальные не верят, что я видел такую штуку.

«Еще одна ловушка. Ну что, Пипо-ксенолог, сможешь ты унизить члена сообщества, которое изучаешь? Будешь ты неуклонно соблюдать строгий закон, установленный Межзвездным Конгрессом как раз на этот случай? Был один прецедент. Человечество уже сталкивалось с расой разумных инопланетян – с жукерами, три тысячи лет назад. И в результате контакта жукеры погибли. Все до единого. Потому Конгресс и принял меры: если уж человечеству свойственно ошибаться, пусть совершает другие ошибки. Минимум информации. Минимум контакта».

Корнерой понял колебания Пипо, его осторожное молчание.

– Вы никогда ничего нам не говорите, – сказал он. – Вы наблюдаете за нами и изучаете нас, но не пускаете в вашу деревню, не даете нам изучать вас.

Пипо постарался ответить, но осторожность была важнее честности.

– Если мы узнали так много, а вы так мало, почему же вы говорите и на звездном, и на португальском, тогда как я еще не вполне понимаю ваш язык?

– Мы умнее. – Корнерой откинулся назад, сел и отвернулся, показав Пипо спину. – Иди назад за свою ограду.

Пипо сразу же встал. Неподалеку Либо наблюдал за троицей пеквениньос, которые плели крышу хижины из длинных плетей лианы мердоны, и, заметив, что его отец поднялся, быстро подошел к Пипо. Они ушли с поляны молча: пеквениньос слишком хорошо овладевали языками, а потому отец и сын никогда не обсуждали результаты своих наблюдений за пределами ограды.

Полчаса ушло на дорогу домой. Когда они прошли сквозь ворота и стали подниматься по склону холма к Станции Зенадорес, дождь уже лил вовсю. Зенадорес? Пипо думал об этом слове и смотрел на маленькую табличку на двери. Там было написано на звездном: «Ксенолог». «Наверное, так и положено меня называть. Чужаки и называют. Но португальское „зенадор“ настолько удобнее, что лузитанцы не употребляют слова „ксенолог“, даже когда говорят на звездном. Вот так изменяется язык, – думал Пипо. – Если бы не ансибль – сеть мгновенной связи, охватывающая Сто Миров, – мы не смогли бы сохранить единый язык. Межзвездных торговцев мало, их корабли передвигаются медленно. Да, звездный за столетие распался бы на десять тысяч диалектов. Любопытно было бы составить компьютерную проекцию лингвистических изменений, которые произойдут на Лузитании, если мы окажемся отрезанными от всей остальной Галактики и звездный сольется с португальским».

– Отец! – позвал Либо.

Только сейчас Пипо сообразил, что остановился метрах в десяти от здания Станции. «Отклонение. Уклон. Самое приятное в моей интеллектуальной жизни – это отклонения, выход за пределы компетенции. Наверное, это из-за того, что в ее пределах понаставлено столько барьеров, что я ни в чем не могу толком разобраться. В ксенологии больше необъяснимого, чем в учении Матери нашей Святой Церкви».

Прикосновения руки достаточно, чтобы отпереть замок. Делая шаг под крышу, Пипо уже знал, как пройдет вечер. Оба проведут несколько часов за терминалами, чтобы составить подробный доклад о сегодняшнем посещении деревни, прочтут записи друг друга, обсудят их, а потом Пипо напишет короткую сводку и позволит компьютерам сохранить ее, запереть в банке данных и одновременно разнести по ансиблю, передать ксенологам, ожидающим новостей на десятках из Ста Миров. «Больше тысячи ученых посвятили свою жизнь изучению инопланетян, и, кроме того немногого, что могут сообщить о лесном народе спутниковые съемки, единственный источник информации – сводки, которые посылаем мы с Либо. Вот уж воистину – минимальное вмешательство».

Но, войдя в комнату, Пипо понял, что спокойный, приятный рабочий вечер отменяется. У одного из терминалов стояла Дона Криста в строгом монашеском одеянии.

– У кого-то из малышей неприятности в школе?

– Нет-нет, – улыбнулась Дона Криста. – Дети ведут себя хорошо, разве что ваш старший рановато покинул школу. Он слишком молод, чтобы работать здесь, пусть даже стажером.

Либо ничего не ответил. «Мудрое решение, – подумал Пипо. – Дона Криста очень умная, очень обаятельная и, пожалуй, очень красивая женщина, но нельзя забывать, что прежде всего она – монахиня ордена Фильос да Менте де Кристу, Детей Разума Христова, и что невежество и глупость приводят ее в неистовство. Просто удивительно, скольких людей удалось исцелить ей от этих грехов одной силой своей ярости. Молчание, Либо, – правильная политика. От молчания, кроме добра, ничего не будет».

– Но я пришла сюда говорить не о ваших детях, – продолжила Дона Криста. – Я здесь из-за Новиньи.

Доне Кристе не нужно было называть фамилию – Новинью знали все. Эпидемия десколады закончилась всего восемь лет назад. Эта страшная болезнь чуть не уничтожила нарождающуюся колонию. А лекарство отыскали ксенобиологи Густо и Сида, отец и мать Новиньи. Трагическая ирония заключалась в том, что они обнаружили причину болезни и создали вакцину слишком поздно, чтобы спасти себя, и оказались последними жертвами десколады.

Пипо очень хорошо помнил, как маленькая девочка Новинья стояла в соборе, держась за руку губернатора Босквиньи, а епископ Перегрино сам служил погребальную мессу. Нет, она не держала губернатора за руку. Картина, а с ней и тогдашние чувства всплыли в его памяти. Он вспомнил, как спрашивал себя: что она испытывает? Это похороны ее родителей, из всей семьи выжила только она, но люди вокруг радуются. Девочка так мала, что вряд ли может понять: эта радость и есть дань ее отцу и матери. Они боролись и победили, за оставшиеся им короткие дни отыскали путь к спасению, и все благодарны им, с ликованием принимают великий дар. Но для Новиньи… Ее родители умерли, как раньше умерли братья. Пять сотен погибших, сотни погребальных месс за последние шесть месяцев. Страх, скорбь, отчаяние владели всеми. Она хоронит мать и отца, ее страх, ее скорбь, ее отчаяние – такие же, как прежде, но никто не разделяет эту боль. Люди празднуют избавление от боли.

Он смотрел на нее, пытаясь угадать ее чувства, но только разбудил собственную боль, собственную скорбь. Дочь Мария, семь лет. Ветер смерти унес ее. Опухоли, наросты, похожие на колонии мха, сморщенная, разлагающаяся кожа, из бедра растет что-то непонятное – не рука, не нога, а с черепа и ступней сползает плоть, оголяя кости. Ее маленькое, такое любимое тело расплывалось, таяло на глазах… Она не теряла сознания, все чувствовала, все понимала и молила Бога о смерти. Пипо помнил это, смерть и погребальную мессу по его дочери и еще пяти жертвам. Он сидел, нет, стоял на коленях вместе с женой и выжившими детьми и чувствовал, что люди в соборе едины, едины абсолютно. Он знал, что его боль испытывают все, что, потеряв старшую дочь, он связал себя с остальными узами общей скорби. Это немного утешало, за это можно было держаться. Иначе нельзя. Боль делилась на всех.