Майская ночь, или Утопленницы - Лукин Евгений Страница 2

Прямо разбойничье гнездо какое-то.

– Ну чаво опять стал? – загремел на меня хозяин всей этой оперной бутафории. – Безлошадного драгунского полку пеший ездовой! Седай!..

Рядом с очажком располагались две плахи, на одну из которых я и присел не без робости. Любопытно, что с одежки, которую я держал в руках, еще капало. Стало быть, не так уж и далеко мы с ним забрели. Машинально принялся отжимать, а сам оглядывался украдкой.

А ведь пожалуй что и не бутафория. Пистолетище, например, вполне достоверный – если и копия, то очень точная (на мой, разумеется, дилетантский взгляд).

В колеблющемся розоватом сумраке я не сразу увидел, что глиняный пол пещерки застлан огромным, возможно, персидским ковром, середина которого была варварски вырезана или, точнее, вырублена – как раз под размер очажка.

Хозяин тем временем, усевшись напротив, разглядывал меня из-под насупленных седых бровей. Долго разглядывал. Потом спросил:

– В икону стрелить будешь?

Я вздрогнул и чуть не выронил недовыжатое барахло.

– Зачем?

Старик моргнул. Похоже, удивился.

– Клад тобе дается… – озадаченно пояснил он, окинув огромной корявой пятерней полпещерки. – Нет, ну, знамо, не весь… Чаво унесешь… Стрели давай! Иначе не взять…

Вот уж воистину клин клином вышибают. Самое бы время решить: не во сне ли я обретаюсь и не попробовать ли мне проснуться, – но предложение выстрелить в икону прозвучало столь кощунственно, что тут и во сне возмутишься.

– Так! – решительно сказал я. – Дед!.. Ты соображай, что говоришь вообще! А если б я был верующий?

– Не веруешь? – с любопытством осведомился он.

– Нет.

– Ни в Бога, ни в черта?

– Ни в Бога, ни в черта!

– А во что тады?

– В то, что вижу, слышу… осязаю… Да и то не всегда.

– А-ха… В меня, стал-быть, веруешь?..

– Куда ж я денусь? Вот он ты, передо мной…

По-моему, старикан остался доволен услышанным. Приосанился, встал, прошелся по дышащему пылью ковру. Даже бородищу свою огладил. Потом покосился лукаво.

– Чаво ж не стрелил, раз не веруешь? – уличил он меня.

– Ну так другие-то – веруют, – объяснил я. – Зачем мне их обижать?

– Вишь какой! – подивился старик. – Хошь с колокольни тя кидай…

Задумался, покачал головой. Голова у него тоже была вполне былинная – как у Тугарина Змеевича, с пивной котел. И воля ваша, а веяло от грозного старца некой первобытной силой, внушавшей мне легкий трепет.

– Ай, ладно! – беспечно молвил он. – Не хошь стрелить – не надо. Я седни добрый. Сколь унесешь – все твое…

Э, нет! После фокусов с цыганским гипнозом я уже был настороже.

– Да не буду я ничего выносить! – нервно отозвался я. – Других вон разводи!

– Чаво? – не понял он.

Или, подозреваю, сделал вид, что не понял.

– Дед! – взорвался я. – Да что ж ты меня за лоха-то держишь?

Расхрабрился? Да, расхрабрился, но, уверяю вас, исключительно с перепугу.

Кстати, «лох» не смутил его нисколько. Как выяснилось, словцо это старикан знал хорошо.

– Пошто ж за лоха? – оскорбился он. – Я к тобе со всей душой…

– Ага! Со всей душой!.. – огрызнулся я. – За сокрытие найденного клада, между прочим, и загрести могут… Недавно вон суд был над черными археологами!

Пещерный дед резко повернулся, уставился.

– Над кем?

Я объяснил. Он малость отмяк.

– А, энти… Знаю. Давеча пугнул одного… А про Анчихриста ничо пока не слыхать? – тревожно спросил он чуть погодя. – Не объявлялся ишшо?

Несколько мгновений мы неотрывно смотрели друг на друга. Забрезжила догадка. Были ведь случаи, когда в тайге обнаруживались целые семейства староверов, бежавших от патриарха Никона, потом от Петра и с тех самых пор триста с лишним лет ни разу не видевших ни единой живой души. Ковыряли сохой землицу, питались чем бог пошлет, чаяли скорого конца света, ждали, что вот-вот приедет в треклятой своей телеге об одной оглобельке враг рода людского…

Догадка, прямо скажем, хиленькая. Одно дело – тайга, и совсем другое – Нижняя Волга. Попробуй здесь утаись на триста лет! Мигом выявят.

И потом с чего бы отшельнику-старообрядцу подбивать дорогого гостя на этакое бесчинство – в икону пальнуть из пистолета? Хотя… Не исключено, что образ-то еретический, никонианский, по греческим канонам малеванный…

Да и клад в эту картину не вписывался. А вписывался он, между прочим, совсем в иную картину, не помню, правда, в какую. Где-то я что-то когда-то подобное читал. Почему-то была мне знакома и пещерка, и замшелый приземистый бочонок, накрытый иконой, и лежащий поверх нее древний пистолет…

– Антихрист?.. – осторожно переспросил я, а сам все пытался восстановить читаное. Не восстанавливалось. В памяти по-прежнему зияло обширное слепое пятно. – Да нет вроде, не объявлялся…

– Ну, може, похожий кто…

– На Антихриста? – Я запнулся. Все известные мне политические деятели смотрелись мелковато и на столь серьезную роль явно не годились.

Однако стоило мне на них отвлечься, слепое пятно исчезло – и память как бы вывернулась наизнанку, предъявив разом и пещерку, и бочки с награбленным золотом, и лежащий поверх иконы пистолет. Изумление мое было столь велико, что даже робость перед древним хранителем клада отшибло напрочь. Я поймал себя на том, что гляжу на него во все глаза – и хихикаю самым неприличным образом.

– Дед! – выговорил я. – Слышь… Хорош под Стеньку Разина косить! Все равно ведь не поверю…

Он обернулся – и я умолк. Взор старика был жуток.

Глава 1. Настина голова

В шайке малолетнего Стеньку уважали – знали, что дурак, береглись. Ты ему слово, а он тебя – кистенем. В разбойники проситься пришел – решил его атаман попытать: способный ты к душегубству, али как? Иди, говорит, покажи себя, каков ты охотник на дикую птицу о двух ногах. Ради смеху, понятно: малец, пятнадцать годков, куда ему! Пошел. Вернулся с платом, а в плат голова девичья завернута, да такая личиком раскрасавица, что крякнул атаман:

– И как только у тебя у Ирода рука поднялась?

А вьюнош этот смотрит и вроде бы не ухватит никак, об чем толк.

– Так и поднялась, – отвечает. – Сабельку перекрестил, помолился: помоги-де, Боженька, булату моему…

– Денег-то хоть много взял?

Изумился Стенька, глянул с укоризной. Ты, дескать, чаво, атаман? Каки-таки деньги? Об деньгах и уговору не было.

Тут-то и смекнули разбойнички, кого к ним Волга примыла.

Встрял есаул (сам из татар):

– Перва встреча, – толкует, заступничает. – Перву встречу и без денег режут. Иначе счастью не бывать.

Насупился атаман. Один глаз прикрыт, другой мигает – и под глаз тот лучше не попадать, потому как атаман Ураков еще и чародейству был учен.

– Кем служить мыслишь? – спрашивает.

Стенька возьми да и брякни:

– Кошевым.

Усмехнулся Ураков:

– Ишь! Кошевым!.. Тебе тута чаво, Запорожска Сечь? Кашеваром будешь.

Посопел малец, согласился.

А каша у него завсегда пригорала. Хотел его есаул уму-разуму поучить, а тот его уполовником! Заступника-то своего.

Хворосту в костерок не подбросили ни разу, но он почему-то все не гас и не гас. Огромная сутулая тень трепетала на бугристой стене пещерки.

– Степан Тимофеевич, – жалобно сказал я. – Но ведь ничего этого не было…

– Чаво не было? – встрепенулся старик.

– Атамана Уракова не было… Головы отрезанной не было… Это ж народное сказание…

– Народу не веришь? – Седые брови шевельнулись угрожающе.

Народу… Тут себе-то поди поверь! Смириться с происходящим означало признаться в собственном сумасшествии.

«Больной! – вспомнилось вдруг. – Не занимайтесь самолечением!»

И поступил я подобно старой моей знакомой. Грибочки она любила. Нажарила однажды целую сковородку, отведала – и чувствует: траванулась. Вызвала «скорую», отомкнула входную дверь, а сама села доедать – уж больно вкусно было. Все равно ведь приедут – откачают.