Пятнадцать жизней Гарри Огаста - Норт Клэр Страница 24

Вирджиния помолчала немного, а потом, отхлебнув бренди, заговорила снова:

– Это нельзя назвать потерей – ведь вы не помните того, что вы потеряли. Лично я после Забвения испытала чувство большого облегчения. Вместе с воспоминаниями вы как бы стираете с себя все шрамы, залечиваете все раны, нанесенные вам жизнью. Вы избавляетесь от чувства вины. Разумеется, я не хочу сказать, что в прежних жизнях совершила много такого, за что меня должна мучить совесть. Однако же, когда я обнаружила, что на вопросы о моих прежних делах и поступках другие члены клуба неизменно молчат, мне стало казаться, что среди того, что я забыла, должно быть немало такого, о чем мне было бы неприятно вспоминать.

В комнате громко тикал старый будильник. Вскоре должны были зазвучать сирены противовоздушной тревоги. После этого на город обычно наваливался тяжелый гул бомбардировщиков, несших его обитателям смерть и разрушения.

– Вторая разновидность смерти, – продолжила Вирджиния, – это когда тот, кто должен родиться, не рождается. Это очень сложная, запутанная и неприятная для нас проблема, бросающая тень сомнения на все научные теории относительно нашей природы. Путем длительных наблюдений установлено, что если женщина, носящая в своем чреве калачакра, сделает аборт до того, как в мозгу плода зародится сознание, то этот калачакра больше никогда не родится. Это самая настоящая смерть, уничтожение и исчезновение – и тела, и сознания. В отличие от процедуры Забвения в этом случае возврата нет. Это просто конец. Так что вы понимаете, Гарри, насколько важна информация о том, кто ваши родители, и о времени и месте вашего рождения. Именно в этой информации таится угроза вашей настоящей, безвозвратной гибели. Разумеется, в один прекрасный день вы можете сами захотеть, чтобы вас уничтожили. Или подвергли процедуре Забвения. Человеческое сознание с трудом восстанавливает ощущение сладости первого поцелуя, но почему-то хранит во всех деталях воспоминания об ужасе боли, об унижениях и чувстве вины.

В моей памяти всплыло лицо Франклина Фирсона.

Я хороший парень, Гарри. Я чертовски хороший парень.

Внезапно я заметил, что костяшки моих пальцев, сжавших бокал, побелели от напряжения.

Оглядываясь назад, я спросил себя, кому точно известны время, место и обстоятельства моего рождения. Даже среди простых смертных таких людей было очень немного: мой отец, мои приемные родители, мои тетушки, моя бабка Констанс и, возможно, кто-то из родственников по линии матери. Как ни странно, мой статус незаконнорожденного, то есть появившегося на свет вне брака, был для меня хорошей защитой. Какие-либо документы, удостоверяющие и подтверждающие факт моего рождения и мое происхождение, изначально отсутствовали. Первые касающиеся меня официальные бумаги были выправлены только тогда, когда мне было уже семь или восемь лет – после того, как некая сверхбдительная школьная надзирательница вдруг обнаружила непорядок. К тому времени я уже привык к своему положению, которое подразумевало, что мне следует избегать всех попыток включить меня в какие-либо списки и реестры. Поскольку в 20-е годы XX века быть незаконнорожденным считалось позорным, особенно когда речь шла об одном из членов добропорядочной семьи с традициями, вопрос о моем происхождении обсуждался лишь в очень узком кругу. Когда же те, кто знал мою тайну, умерли, сообщать кому-либо об истинном положении вещей стало тем более глупо и бессмысленно. К счастью, в раннем детстве я был довольно мелким, низкорослым ребенком, а затем лет с тринадцати начал бурно расти. Все это осложняло задачу тому, кто захотел бы установить точную дату моего рождения. Во взрослом возрасте мое сходство с отцом благодаря действию материнских генов стало менее выраженным. Долгое время на вид мне можно было дать как двадцать два года, так и все тридцать девять – при условии что мне удавалось правильно подобрать одежду. Когда мои волосы покрылись сединой, определить мой возраст стало еще сложнее – ведь люди порой седеют не столько от старости, сколько от перенесенного стресса. Благодаря многочисленным путешествиям у меня исчез северный акцент. Я научился легко копировать выговор, характерный для жителей той местности, куда меня забрасывала судьба. Все это было мне на руку с точки зрения сохранения в секрете информации о времени и месте моего появления на свет. Слушая рассказ Вирджинии о последних днях Виктора Хенесса, я чувствовал, как в душе моей крепнет ощущение собственной безопасности.

– Виктор, – говорила тем временем Вирджиния, – в самом деле погубил целые поколения членов клуба, которые по его вине так и не родились, а значит, лишились не только первой, но и всех остальных своих жизней. Эксперимент Виктора закончился вселенской катастрофой. Однако те немногие счастливцы, которые сумели выжить в ядерной войне и в условиях последовавшей за ней ядерной зимы, заговорили о необходимости расплаты. В прошлое стали просачиваться их рассказы об исчезновении целых отделений клуба, о тысячелетиях исторического и культурного развития, которые нужно было восстанавливать с самого начала. Разумеется, плохо было и то, что преждевременно исчезло и все живое на земле помимо членов клуба «Хронос», но эта неприятность вменялась Виктору в вину в последнюю очередь.

У меня эти слова Вирджинии не вызвали никакого внутреннего протеста. Да и с какой стати я должен был протестовать? Виктор Хенесс вверг мир в четырехсотлетний кровавый кошмар войны и страданий, но потом он умер, и все это потеряло какое-либо значение – потому что, когда он родился снова, все снова пошло своим чередом, по ранее проторенной дорожке. Я сидел в помещении клуба «Хронос» в обществе женщины, бывшей одним из членов сообщества, прошлое и будущее были от меня на расстоянии вытянутой руки, и я чувствовал, что вот-вот узнаю все секреты, весь тайный смысл моего предназначения. То же, о чем говорила Вирджиния, было всего лишь словами.

– Времена раньше были жестокие, – сказала моя собеседница. – Никто ни с кем не церемонился.

Виктора Хенесса разыскали в городе Линц в одиннадцатилетнем возрасте, когда в его мозгу уже зрел план изменить течение исторических событий. Его увезли из дома и пытали в течение одиннадцати дней. На двенадцатый он не выдержал и сообщил своим мучителям точное время и место своего рождения, а также сведения о своих родителях. Пока эту информацию проверяли, что было весьма непросто, Виктора держали под стражей. Когда же стало ясно, что он сказал правду, члены клуба «Хронос» собрались вместе, чтобы решить, что с ним делать дальше.

– Жестокие времена, жестокие нравы, – прошептала Вирджиния.

Собравшиеся прекрасно понимали, что просто убить Виктора будет недостаточно. Они знали, что смерть не так уж страшна – ведь погибало только тело. Поэтому решено было уничтожить разум, сознание Виктора.

Его втиснули внутрь железной смирительной рубашки, не позволявшей ему двигаться, отрезали ему язык и уши, выкололи глаза, а когда он оправился от этих зверств, отрубили руки и ноги, чтобы он ни при каких обстоятельствах не смог бежать. Затем Виктору вогнали глубоко в глотку деревянный кол, но так, чтобы он мог дышать, и в этом виде оставили мучиться – слепого, бессловесного, обездвиженного. В таком положении его продержали девять лет, после чего он все-таки задохнулся и умер. В этот момент Виктору Хенессу было двадцать лет.

Но этим месть клуба «Хронос» не ограничилась. Когда Виктор Хенесс снова появился на свет, его сразу же после рождения забрали из колыбели и доставили в место прежнего заключения. К четырем годам он начал осознавать происходящее, и члены клуба, осматривая его, пришли к выводу, что в его мозгу уже роятся прежние крамольные идеи и его вполне можно подвергнуть наказанию за совершенные им злодеяния. И все началось сначала: отрезанные язык и уши, выколотые глаза, отрубленные конечности. Все это делалось с хирургической точностью и таким образом, чтобы в процессе изуверских манипуляций Виктор не умер – но, разумеется, без всякого обезболивания. На этот раз его удалось продержать живым в течение семи лет.