Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович Страница 27

Но он еще колебался. Остатки присущей ему осторожности отчаянно взывали к хозяину, вопя во весь голос о «пагубе диавольской», коя запросто может привести не только в пыточную, но и на плаху.

Свеча, переданная Кудряшом, дрожала вместе с рукой Романова.

Но ему опять припомнилась томительно-сладкая тяжесть царского скипетра, а заодно с этим просьба умирающего царя.

И сразу вслед за этим в памяти всплыло, что Феодор Иоаннович и впрямь ни разу за шесть с половиной лет, прошедших после угличских событий, невзирая на всю свою богобоязненность, не заказал поминальной службы по погибшему брату.

Отчего?

Борис не советовал? Не пойдет. В таком деле государь навряд ли кого стал бы слушать. Вон как в супружницу свою вцепился — не отодрать, даже покойный Иоанн Васильевич и тот отступился.

Церковь не дозволяет по самоубивцу службу править?

Во-первых, патриарх Иов не из перечливых и царю учинил бы потачку, не став упираться в таких мелочах.

А во-вторых, тут и спорить не из-за чего — ежели болящий в помутнении разума лишил себя жизни, то его вовсе к самоубивцам не причисляли.

Неужто тогда в Угличе?..

Ох как жаль, что не удалось выслушать ответа Бориски, а теперь вот стой и думай.

Но ясно, по крайней мере, одно — коли царь в смерть брата не поверил, значит, были на то основания, и притом весомые. А ежели о них знал Федор Иоаннович, то знал и его шуряк Бориска.

Слух же, особливо коли пущен с умом — штуковина ядовитая, кому хошь кровь попортит. А коли после тех слухов еще и царевича в ход пустить, да подсобить ему немного, то как знать, как знать…

А сядь он на трон, кого близ себя держать станет? Федора Никитича Романова. А уж потом, через годок, можно ему и чашу с «особым» винцом поднести, и тогда повторится все как ныне, только Иов с боярами и черным людом будут просить не Годунова, а его, Федора, занять пустующий престол.

Хотя нет, на них, как Бориска ныне, он полагаться не станет. Ни к чему оно. Лучше всего, коли еще допрежь своей внезапной кончины царь Дмитрий сам укажет на него как на наследника.

Царь Дмитрий?

Боярин встрепенулся, настороженно огляделся по сторонам — не приметил ли кто из дворни, как он тут топчется под дверью, но затем пришел в себя. В конце концов, если кто и глянул, так все одно ничегошеньки не увидел, ибо мысль человечья уху недоступна.

«Так что же делать?» — спросил он себя еще раз, хотя знал ответ заранее. «Что делаешь, делай скорее»[41], — сразу пришло на ум.

Откуда всплыла в голове эта фраза, Федор не помнил, да это его и не интересовало. Вроде бы из Писания, ну и ладно.

Да и не одумался бы он, даже если бы и вспомнил — человеку свойственно все подгонять для своей выгоды, потому он скорее, наоборот, еще больше бы воодушевился, вспомнив, что принадлежит она самому Христу.

А что тот адресовал их Иуде в ночь Тайной вечери, про то можно и забыть.

К тому же для Романова в тот момент было куда важнее совсем иное — уж очень кстати оказалась она, ровно кто невидимый вложил ее в голову боярина.

«И это тоже свыше», — решил Федор Никитич.

Потом он и сам удивлялся своей затее. Были минуты — негодовал на самого себя.

Но в те дни злость на Бориску, сумевшего так ловко обвести вокруг пальца и его самого, и прочих бояр и вскарабкаться на царский трон, настолько переполняла его, что он был готов ухватиться за любую идею, какой бы химерой она ни была на самом деле.

К тому же с него самого, если что, взятки гладки. Обезумел малец опосля тяжкой хвори — нешто такого никогда не случалось?

Да и не сразу начал Федор Никитич рассказывать пареньку, как да что, — норовил обиняками, вскользь, впрямую же ничего не бухал.

А малец и впрямь оказался не только смышленый, но и сдержанный, умеющий хранить тайну. Сказанное из уст в уста, один на один, никому не передавал, ни с кем не делился, иначе до верного Кудряша, у которого повсюду среди дворни имелись слухачи, непременно дошло бы, что юный Смирной-Отрепьев несет невесть что, и тут же последовал бы незамедлительный донос самому боярину.

Но все было тихо.

Впрочем, Федор Никитич на всякий случай все равно продолжал осторожничать. Впрямую о том, что Юрко на самом деле спасенный из Углича царевич Дмитрий, он подростку ни разу не сказал.

Просто передавал некие слухи, якобы бродящие в народе, что на самом деле царевич не погиб, а был вовремя подменен неким лекарем Симоном, который и вывез последнего сына Иоанна в безопасное место.

— Сказывают тако же, будто Симон вскорости дитя передал иному человеку, ибо лекарь царевича приметен и, найдя его, злоумышленники могли сразу же понять, что за отрок рядом с ним, а там… Потому тот другой даже упросил царевича откликаться на имя Юрий, кое тако же выбрано с умыслом, в честь Егория Победоносца, кой был неустрашимым воем и даже одолел дракона.

— И мое имечко тож Юрий?! — не выдержал юноша.

Глаза его горели.

Федор Никитич откашлялся, не торопясь с ответом, после чего солидно кивнул:

— Верно. И твое, — с особым нажимом произнес он последнее слово. — Опять же и на печатях государевых тот Егорий в самой середке означен. Для тех, кто понимает иную смыслу, такого предостаточно, чтоб понять, хто пред ним.

Говорил Федор Никитич и про «черную немочь» — падучую болезнь, которой долго страдал царевич, но потом божьим велением Симон изгнал ее из тела Димитрия.

Токмо один раз опосля, как сказывали некие люди, она к нему возвернулась, но убить не сумела — лишь стерла память о царском происхождении, да и то до поры до времени, дабы надежнее сберечь последнего Рюриковича для нужного времени.

И видел боярин, что с каждым его рассказом юноша все больше и больше уверяется в том, что все это — о нем.

Да и как не увериться, если подробности прежнего житья-бытья в память так и не приходили, а нынешнее чуть ли не каждый день доказывало ему, что он в своих догадках на верном пути.

Разве стали бы сына безвестного стрелецкого сотника, пускай и сыновца боярыни Ксении Ивановны, так старательно обучать и верховной езде, и бою на сабельках, и удалой охоте на волков, лисиц, а то и медведей?

Опять же не забывали и про святые книги, и про грамоту.

Тут и менее легковерный поверит, что уж говорить про мальчишку шестнадцати годов от роду.

А следующей осенью Федор Никитич подарил ему саблю и, когда вручал, вскользь заметил:

— Ныне денек непростой. В сей день царевич Димитрий на свет божий появился, потому ему и дадено второе имечко Уар в честь оного мученика.

— А я… когда… народился? — с замиранием сердца, запинаясь на каждом слове, спросил Юрий.

— Я ж сказывал, в одно лето с царевичем. Али запамятовал? — удивился Федор Никитич.

— Отчего ж, помню, — возразил юноша. — Токмо про день ты мне не сказывал. День-то с месяцем какие были? И отчего ты, боярин, именно в сей день решил меня сабелькой одарить? — настойчиво продолжил он.

— Так… — начал было Федор Никитич и осекся.

Получилось не специально — в последний миг он просто вновь испугался — случись что, на дыбе Юрий непременно все расскажет, и тут уж не отделаешься тем, что передавал парню обычные слухи да сплетни.

— Так уж сложилось, — выдавил он из себя, но чуть погодя, не удержавшись, добавил: — О том понимай как знаешь.

Однако так получилось еще лучше. Вроде бы и хотел сказать правду, но уж больно велика тайна, потому и поостерегся открыть полностью, но намек дал…

А спустя еще полгода, в лето 7108-е[42] от Сотворения мира, Федор Никитич решил, что пришла пора. Уж больно тяжко захворал царь Борис.

Так тяжко, что можно было ожидать всего…

Глава 8

Хочу в шпиёны!

Вечер перед решающим днем выпал у меня свободным, и я целиком посвятил его деловым раздумьям о Квентине.

Итак, что мы имеем? Если кратко и грубо — парень влетел по-крупному. Можно и хуже, но некуда.