Зима Гелликонии - Олдисс Брайан Уилсон Страница 30

— С другой стороны, общение с предками в пауке во многом способствует укреплению души, — проговорил один седобородый. — В особенности в годину несчастий. Хочу заметить, что я уверен, что многие из нас хоть раз находили утешение в общении с духами.

Член совета из Идживибира, из порта Лорая, ворчливо заметил:

— Как бы ни было, но почему наши ученые так и не смогли открыть, отчего души и останки, ныне настроенные так по-дружески к нашим душам, иногда проявляют — а древние трактаты упоминают и такие случаи — враждебность? Возможно, тут тоже наблюдаются сезонные изменения... что вы об этом думаете? Духи дружелюбны летом и зимой и враждебно настроены весной?

— Этот вопрос будет снят, и духи и останки будут предоставлены самим себе и останутся во власти своего настроения, нас не касающегося, если мы решим утвердить и обнародовать рассматриваемый ныне нами эдикт, — заметил член совета из Футира.

Сквозь узкие окна видны были печатные листки, в которые, не успевало пройти и пары дней после принятия нового указа верховного олигарха Торкерканзлага II, обращались установленные им законы. Вскоре листовки, тысячами выходящие с печатных станков, аккуратными буквами объявят о Запрете Занятия Пауком, будь то Единолично или в Обществе Других Людей. Данный запрет преподносили как новую меру в борьбе с Надвигающейся Эпидемией. Наказанием за нарушение закона был штраф в сотню сибов, за повторное нарушение — пожизненное заключение.

Внутри Аскитоша устроили паровую железную дорогу; повозки следовали со скоростью десять — двенадцать миль в час. Источник ужасного дымового загрязнения, эти повозки были эффективны, и дорога вышла за черту города. Повозки вывозили бесчисленные пачки листовок в перевалочные пункты на окраине, а также в гавань, откуда корабли развозили волю олигарха по всем сторонам света.

Вскоре несколько таких пачек прибыло и в Кориантуру. Расклейщики торопливо помчались по городу, донося до всех и каждого суть нового закона. Одну из листовок приклеили на стену дома, где вот уже два столетия проживало семейство Эедап Мун Одима.

Но в тот час дом был уже пуст, покинут всеми, вплоть до мышей и крыс. Совсем недавно входная дверь захлопнулась в последний раз.

Эедап Мун Одим вышел из родового гнезда своей обычной немного скованной походкой. Ему было чем гордиться: на его лице не было и тени снедавшей его горести.

В это особое утро Одим двинулся к побережью океана Климента кружным путем, по улице Рангобандриаскош и через Южный Двор. Его раб Гагрим шел за ним следом, с вещами.

С каждым шагом Одим все отчетливее понимал, что ступает по улицам Кориантуры в последний раз. За долгие минувшие годы из-за своих кай-джувекских корней он думал о Кориантуре как о приюте беженца; только теперь он почувствовал, в какой степени Кориантура стала его домом. К отъезду он приготовился наилучшим образом; по счастью, у него осталась пара друзей-ускутов, приятели-купцы, кто помог ему.

Улица Рангобандриаскош ответвлялась влево и вверх. Одим остановился на перекрестке и немного постоял против церковного двора, глядя назад вдоль улицы. Вдали остался его старый дом, суженный книзу, облепленный деревянными балконами, похожими на гнезда экзотических птиц, с длинными загнутыми скатами крыши, почти соприкасающейся с крышей напротив. Но внутри уже не было многочисленного семейства Одимов: только свет, тени, пустота и старомодные фрески на стенах, представляющие картинки жизни — такой, какой она когда-то была в Кай-Джувеке. Одим упрятал бороду поглубже в воротник пальто и быстро зашагал дальше.

Теперь он шел через квартал мелких ремесленников: серебряных дел мастеров, часовщиков, переплетчиков, художников всех мастей. На одной стороне улицы — маленький театр, где давали всевозможные представления, которых не могли допустить в театрах в центре города: пьесы, посвященные магии и наукам, фантазии, играющие с возможным и невозможным (что по большей части представлялось похожим), трагедии о разбитых чайных чашках, комедии о кровавых войнах с бесчисленными жертвами. И сатиры. Иронию и сатиру — вот что верховные правители не могли ни понять, ни стерпеть. Поэтому театрик часто закрывали. Театр был закрыт и теперь, и улица без живописных афиш казалась невыносимо скучной и безликой.

В Южном Дворе жил старый художник, который писал декорации для спектаклей и расписывал фарфор для заводика, чьей продукцией торговал Одим. Джесерабхай был уже стар, но до сей поры сохранил твердую руку и уверенно расписывал тарелки и соусники; а главное, его талант приносил прибыль семье Одима. Одим высоко ценил знакомство со старым художником, несмотря на его острый язык, и теперь решил сделать ему прощальный подарок.

Дверь Одиму открыл фагор. В Южном Дворе было много фагоров. Как правило, ускуты подчеркнуто презирали анципиталов, но люди искусства находили извращенное удовольствие в соседстве фагоров, с любопытством подмечая оригинальную способность тех внезапно впадать в полную неподвижность, так же внезапно переходящую в движение. Сам Одим не переносил густой млечный дух фагоров, поэтому побыстрее проскользнул в дом и сразу направился в покои Джесерабхая.

Тот сидел на диване, завернувшись в старый кидрант, и грел ноги у железной жаровни. Рядом лежал альбом с картинами. Художник медленно поднялся со своего ложа, чтобы приветствовать Одима, и предложил ему присесть на обитый истертым бархатом стул напротив. Гагрим с багажом в руках остался стоять у него за спиной.

Выслушав новости, художник мрачно покачал головой.

— Что ж, нет сомнений — для Кориантуры наступают скверные времена. Вот уж чего я не ожидал. Мне жаль, Одим, что дело обернулось так плохо и вас вынудили уехать. Что касается меня, то я всегда считал вас истинным жителем Кориантуры, вас и всю вашу семью.

Одим остался недвижим. Потом медленно, машинально, даже не подумав, произнес:

— Да, здесь моя родина... ваши слова поразили меня. Я родился здесь, всего в миле отсюда, а до того здесь родился мой отец. Это мой дом, так же как и ваш, Джесси.

— Но я думал, что вы из Кай-Джувека?

— Да, когда-то моя семья приехала из Кай-Джувека, и я горжусь этим. Но я также и сиборналец, и житель Кориантуры, и то и другое вместе.

— Тогда почему вы уезжаете? Что вы затеяли? Только не нужно обижаться. Успокойтесь. Выпейте чаю. Может быть, вероник?

Одим разгладил бородку.

— Новый закон — из-за него я не могу остаться. У меня большая семья, я должен сделать все для того, чтобы заработать им на жизнь.

— Да, да, конечно, это ваша обязанность, я понимаю. Ведь у вас большая семья, очень большая, не правда ли? Мне самому это незнакомо. Я никогда не был женат. У меня нет родственников. Я всегда жил только своим искусством. И всегда был сам себе хозяин.

Прищурясь, Одим проговорил:

— У нас в Кай-Джувеке семьи обычно большие. Но мы не дикари... вы понимаете, о чем я?

— Дорогой друг, сегодня вы ужасно обидчивы. Я и не думал вас оскорблять. Живите и давайте жить другим. Куда вы направляетесь?

— Я бы предпочел не говорить об этом. Новости распространяются быстро, шепот живо превращается в крик.

Художник усмехнулся.

— Наверное, вернетесь в Кай-Джувек?

— Поскольку я никогда в жизни не бывал в Кай-Джувеке, я не могу вернуться туда.

— Кто-то рассказывал мне, что в вашем доме много кай-джувекских фресок. Говорят, среди них есть весьма ценные.

— Да, фрески старые, и письмо тонкое. Это работа неизвестного художника, который так и не сделал себе имя. Но дом больше не принадлежит мне. Мне пришлось продать его, запереть на ключ и отдать ключ новым хозяевам.

— Ну что ж... надеюсь, вы получили хорошие деньги?

Одиму пришлось продать дом за жалкие гроши, но он сумел выдавить:

— Сносные.

— Чувствую, мне будет вас не хватать, хотя привязываться к людям не в моих привычках, ведь я не особенно люблю человеческое общение. Я и в театре больше не бываю. В этом месяце ветер стал особенно холодным и пробирает до костей.