Дочь Господня - Устименко Татьяна Ивановна Страница 30

Я сидела на крылечке аббатской поварни, пребывая в неприятном соседстве с мусорными бачками, доверху наполненными кухонными отходами, овеваемая не очень-то аппетитными запахами. Но зато, как я справедливо рассудила, в столь замечательном месте меня уж точно искать не станут и от стратегически важных размышлений не оторвут. Но, наверное, дурной пример оказался на редкость заразительным, потому что мои мысли особой оригинальностью не отличились и, по образу тупикового дворика, пришли в подобное же безрадостное состояние – в тупик, выхода из которого не предвиделось. Я скомкала листок с записями и запустила им в ближайший помойный бак. У меня покамест не находилось достаточно веской причины не верить собственным предчувствиям. А предчувствия говорили об одном – стригои несомненно предпримут наглую попытку силой добиться того, в чем не особенно преуспели на дипломатическом поприще сорванных мной псевдомирных переговоров. В конце концов, война есть не что иное, как продолжение политики, только другими средствами. А единственной целью войны всегда является мир. Но мир, созданный по замыслу кровососов, меня не устраивал ни в коей мере. «Хочешь мира – готовься к войне!» – любит повторять сенсей Кацуо, нещадно гоняя меня по тренировочной площадке. И судя по интенсивности занятий боевыми искусствами, именно к войне меня и готовили!

«К войне! – я мгновенно прозрела и даже звучно хлопнула себя по лбу. – К ней он меня и готовил. Конечно, а как же иначе! Значит, старый японец обязательно должен знать что-то важное!»

Я как ошпаренная вскочила с крылечка и, чуть не сбив с ног толстую кухарку – сестру Катерину, вышедшую во двор с ведром картофельных очисток в руках, бегом устремилась прочь, вниз по склону холма, направляясь к белевшему вдалеке домику с раздвижными оконными заслонами-сёдзи, затянутыми рисовой бумагой. Потому что именно там и проживал мой любимый учитель – великий мастер иайдо сенсей Кацуо.

В воздухе ощутимо витал пряный аромат ранней весны. День праздника Сэцубун, знаменующий разделение сезонов, уже прошел, поэтому мастер Кацуо привычно распрощался с холодным зимним периодом, демонстративно сменив теплые, подбитые ватой хакама на более легкие – летние. И совсем не беда, что свежий ветерок тайком все-таки нет-нет, да и забирался в широкие штанины, обдавая ноги учителя дерзкими прикосновениями холода. Старый японец лишь щурил и без того узкие глаза, снисходительно посмеиваясь над бессильными ухищрениями погоды и с удовольствием прихлебывал подогретое сакэ, налитое в тонкую фарфоровую чашечку периода Мэйдзи. Сегодняшний день казался ему по-особому ярким и напряженно пронзительным, странным образом напоминавшим незабвенные часы затишья перед схваткой у заставы Фува, или даже обманчиво спокойное утро, предшествовавшее битве при Сэкигахаре, произошедшей в далеком 1600 году. Именно такая вот глухая тишина, не нарушаемая ни щебетанием птиц, ни шелестом листвы, неизбежно наступает перед чем-то страшным и значительным, словно сама природа напряженно умолкает, торопясь насладиться последними доступными ей минутами мира и спокойствия…

Старый японец вздохнул, неторопливо отхлебнул любимый напиток, тут же заев его кусочком тэмпуру из сваренных в масле креветок. Еще ни разу этого опытного воина не обманывало его натренированное чутье, загодя предупреждая о приближающейся битве. Вымуштрованная интуиция бойца, спавшая последние двадцать лет, нежданно-негаданно пробудилась сегодня утром и теперь бурлила где-то в глубине сердца, то взвывая отчаянным ревом походной трубы, то резко бухая гулкими ударами храмовых тамбуринов, подсказывая, что грядущая битва должна стать последней в его жизни, и ничего с этим уже не поделаешь, ведь на все воля солнечной богини Аматэрасу. Впрочем, зачем жалеть о прошлых годах? Он прожил своё. Цель его жизни достигнута, задание богов исполнено, бесценные знания переданы в молодые, но достойные и надежные руки. Хотя немного жаль вот этих распускающихся листьев вишни, так и просящихся на свиток кисти Сэйхо, ничуть не уступающих по красоте гибкому сплетению ветвей, окружавших Храм Небесного дракона в центре Киото, да прозрачной синевы небес, многократно воспетой в стихах непревзойденной поэтессы Мибунэ. А сильнее всего ему жаль оставлять одну вон ту высокую худощавую девушку с волнистыми рыжими волосами и нефритовыми глазами хэйанской красавицы, торопливо сбегающую по зеленеющему склону холма. «Клянусь волшебным окунем бога Эбису, очень жаль», – и старик снова неторопливо отпил сакэ, изгоняя из души последние следы сомнения и печали…

– Учитель! – громко закричала я и замахала руками, заметив на веранде сухощавую фигуру сенсея Кацуо, спокойно попивающего сакэ и любующегося первыми распускающимися листьями в своем бережно взлелеянном саду. – Учитель, мне нужно с вами поговорить!

Я тут же увидела, как тонкие губы старого японца слегка дрогнули, что у него всегда служило знаком приветливости и высшей степенью внимания. Проницательные черные глаза, окруженные веером тонких морщинок, прищурились в снисходительной усмешке: он с одного взгляда правильно расценил и мою растрепанную прическу, и потертые джинсы, заменяющие традиционное кимоно-монцуки, обязательное на наших занятиях. Я умерила прыть и последние несколько шагов, отделяющие меня от выглядевшего игрушечным домика, прошла степенно и важно, завершив их вежливым ритуальным поклоном. Сенсей благосклонно кивнул, гостеприимным жестом указал на место рядом с собой, на плетеной тростниковой циновке, и радушно придвинул блюдо с румяными рисовыми колобками – суси. Я взяла палочки, выбрала кусок поаппетитнее и, не колеблясь, отправила его в рот, искоса разглядывая лицо учителя, молодо разрумянившееся от прохладного февральского ветерка. Словно только что познакомившись со своим наставником, я пристально рассматривала впалые щеки, плотно обтянутые желтоватой кожей, узел туго стянутых на затылке черных волос, щедро посеребренных седыми прядями и, кажется, в первый раз в жизни задумалась о возрасте мастера Кацуо.

– Много, – спокойно ответил старик, угадав мои мысли. – Тануки живут очень долго, но и они не способны отвратить нависшую над ними руку старости.

– Тануки? – я покопалась в памяти. – Кажется, так в Японии называют добрых оборотней? Так ты барсук или енот?

Сенсей тоненько рассмеялся.

– Я в первую очередь – верный слуга великой богини Аматэрасу, приведшей меня в это благочестивое убежище Светлого бога христиан. Но прошу тебя, Селестина-тян, не заставляй меня принимать облик старого, толстого, облезлого енота! Поверь, в этом нет ничего эстетичного.

– Ну и что в этом странного? – необдуманно выпалила я. – Оказывается, я сама – вообще архангел!

Старик рассмеялся еще громче.

– Я знаю, девочка. Сегодня особенный день – день открытий. Но это еще совсем не повод для того, чтобы нарушать наши основные заповеди.

– Это какие такие заповеди? – недовольно буркнула я, занятая следующей порцией вкусного кушанья. Каюсь, за десять лет обучения мне так и не удалось полностью постигнуть невероятное и совершенно не логичное, на мой взгляд, мышление мастера иайдо.

– Ну, как же? – чуть наклонил голову сенсей. – Помнишь, я рассказывал тебе легенду о мастере и его нетерпеливом ученике?

– Вы рассказывали их очень много, – улыбнулась я.

Кацуо отставил чашечку и повернулся ко мне:

– Один раз на склоне священной горы Фудзиямы сидели знаменитый мастер Ямада Хаясидзаки и его любимый ученик – Тоётоми. Юноша увидел стаю диких гусей, летящих над вершиной горы, и возбужденно закричал: «Смотрите, учитель, гуси летят!» Но мудрый мастер даже не взглянул на птиц и поправил ученика: «Неправильно, нужно говорить так – гу-у-у-си ле-е-е-тя-я-ят…» Поняла?

– Поняла! – послушно ответила я. – Это и есть основные заповеди воина – не проявляй эмоции, всегда сохраняй спокойствие и выдержку!

– Правильно! – довольно кивнул сенсей. – Мастер Хаясидзаки мог по праву гордиться своим учеником, он усвоил все уроки и стал легендарным самураем Тоётоми Хидэёси. А ты, Селестина-тян, станешь…