Доспехи бога - Вершинин Лев Рэмович Страница 30

В ничто.

– И одолели! – сказал человек громко и отчетливо. – Да!

Оттолкнулся от подлокотников.

Встал; в тишине звонко хрустнули суставы.

Волоча ноги, прошел к алтарю.

Третий Светлый, любимый друг и надежный советчик магистра в многолетних трудах, глядел на преданного своего слугу – сверху вниз, – как всегда, ободряюще и чуточку печально. Был он так же тощ, как магистр, и так же плешив. Его деревянная плоть ссохлась под белым одеянием, и рука, сжимавшая посох, была иссечена трещинами, будто стариковскими прожилками.

Старый человек медленно, щадя измученную болями поясницу, опустился острыми коленями на подушки, устилавшие ступени перед алтарем.

– Всемилостивый! – негромко позвал он любимого Заступника. – Укрепи и научи меня, бессмысленного, ибо не ведаю, что есть благо перед лицом Вечного…

Тысячи, десятки тысяч раз, день за днем всю свою не короткую жизнь произносил магистр эту обычную формулу, символ покорности и самоуничижения. А сейчас впервые привычная фраза оборвалась на полуслове…

Как затасканная, истертая до отказа ременная упряжь.

И великий магистр в ожесточении подумал, что не тот угоден Вечному, кто простаивает перед алтарем с восхода до заката, первым бежит к Чаше, последним уходит из часовни, постится, заучивает псалмы и дает обеты. Нет, не он праведник. Не ему место в первых рядах святого воинства. Ибо что для Вечности вера, озабоченная лишь собственным спасением? Пыль, прах и тлен! Только тот угоден Вечному и Светлым Его, кто живет и труждается ради Его славы, не забывая и о спасении иных душ, – ведь и земная жизнь Третьего Светлого являет собою пример беспрестанного подвига; он не знал праздности, проповедуя слово истины…

– Помоги, Всемилостивый, – прошептал старик, и шепот его был похож на плач ребенка. – Пошли мне Слово, способное вернуть доброго брата Турдо на путь истины…

Отблески пламени гуляли по лику изваяния, но лик не казался живым.

– Ты, свидетель моих скорбей и трудов, знаешь: я честно служил Вечному и нес язычникам Имя Его, не жалея сил. Но вот – я дряхл, силы мои на исходе, и близок час, когда не я, но другой станет блюсти чистоту служения Ему. И стало мне известно, что достойнейший из достойных погряз во грехе…

Словно дуновение ветерка пронеслось по просторному покою, и магистру почудилось, что Третий Светлый чуть приподнял кустистую бровь.

– Хуже, чем во грехе!

Великий магистр был убежден в этом.

Как долго не хотел он верить в падение брата Турдо, как тщательно проверял и перепроверял каждое слово, каждую улику, подчас даже отметая очевидное, но не подтвержденное должными доказательствами, обижая недоверием достойных, богобоязненных свидетелей! Увы, все оказалось правдой: и чешуйчатые василиски, заточенные в колбах, и пожирающие василисков грифоны, и мерзкие каффарские книги, отовсюду свозимые (страшно подумать!) в Тшенге, и неведомо куда пропадающие селянские младенцы – все, как один, первенцы…

– Не я ли некогда принял его в оруженосцы? Не я ли опоясал мечом? – бормотали сухие губы. – Я. Мне и держать ответ за эту заблудшую душу. Но и ты, Всемилостивый, и Собратья твои свидетели: прежние дела и поступки его достойно украшали герб Ордена и преумножали славу Его…

И вновь дрогнула бровь на неподвижном лике изваяния.

Третий Светлый, не терпящий лжи, подтверждал: это – правда.

В тот, давний уже, день не кто иной, как магистр – тогда, впрочем, еще всего лишь раамикуский паладин, – от имени Ордена встречал новоприбывших.

Они стояли кучкой – полтора десятка мальчишек, смешные, нахохлившиеся в ожидании младшие сыновья, не имеющие никаких надежд на наследство, они смотрели на него, грозного орденского брата, как на судьбу… а чуть поодаль переминался с ноги на ногу еще один – угловатый, жилистый.

Не такой, как все.

Впервые в жизни видел брат Айви настоящего бьюлку, и первой мыслью было: «Прогнать!» Подросток же, словно подслушав невысказанное, втянул голову в узкие плечи… но рука паладина, уже готовая указать на ворота, так и не поднялась.

Ибо сказано в Книге: «Они, несомненно, люди, и они не есть оскорбление Вечного, но поле брани меж Ним и Низвергнутым. Они становятся героями, мудрецами, исполинами духа – либо величайшими злодеями, еретиками, развратителями. Третьего не дано», – и будущий магистр подумал: разве не долг Ордена принять и воспитать того, кто помечен Вечностью?.. нет ограды от искушений, надежнее стен Ордена, и нигде не принесет юный дан-Карибу большей пользы, нежели в служении Ему…

О решении, принятом тогда, до недавних пор сожалеть не приходилось.

Бьюлку Турдо, бесспорно, один из лучших витязей Вечности.

И, пожалуй, можно было бы даже закрыть глаза на ночные бдения в Тшенге, будь дело всего лишь в алчности паладина. Корыстолюбие затмевает подчас самые крепкие души, но оно излечимо – братским вразумлением, постом, молитвой. Однако тот, кто приваживает слуг Хаоса, подрывающих сами устои мироздания, кто тщится, обретя ложное знание, изыскать путь к бессмертию, совершает не просто тяжкий грех…

– Что это, если не ересь? – прошептал старик, и густая тень легла на высокое чело Третьего Светлого.

…Среди братьев Ордена не должно быть еретиков.

Запретное для мирян втройне воспрещено слугам Вечного; не пристало им выискивать в проклятых книгах рецепты бессмертия, коль скоро сам Третий Светлый в земном воплощении своем принял смертную муку на иззубренном ложе, утвердив непреложность смерти…

– Ведь так, Милостивец? Ведь не мог же брат Турдо, прославленный твердостью в вере и отвагой в битве, сам поскользнуться?!.. Его подтолкнули!.. подтолкнули, и подхватили под локоть, и повели прочь от торного пути враги Вечности…

Долг великого магистра – удержать брата, скользящего в бездну. Пусть признается и покается; многое может быть прощено тому, чье раскаяние непритворно. Видит Вечный, его накажут лишь малой епитимьей, обязав читать три дополнительных псалма ежедневно в течение года. Он даже останется членом капитула и паладином крепкостенного Тшенге… хотя, конечно, с мечтой о перстне и посохе великого магистра ему придется проститься.

Не так уж и высока плата за тяжкий проступок, зато душа грешника, обойдясь без очищения огнем, обретет былую чистоту и будет спасена для мира вечного!

Но если дан-Карибу назовет доносы слуг клеветой, тревогу магистра – напрасной, заботы – излишними? Что тогда? Тогда, вернувшись в Тшенге, он посулами и пытками вызнает имена соглядатаев, накажет болтунов, заменит присных, и вновь в подвалах замка будут гореть по ночам печи, булькать в колбах зелье, и брат Турдо, опутанный вражьей лестью, будет возноситься в пустых мечтах – над братьями, Орденом, над Вечным! – к пределам ложного могущества и славы, к вечной юности и бессмертию.

Несчастье глупости, подумал магистр.

Что-то в дан-Карибу, недавно еще – ближайшем из близких, раздражало его с такой силой, что он уже не мог думать о нем здраво и снисходительно.

Добиваться правды, по всем резонам, не стоило бы, не будь тшенгенский паладин первым кандидатом в преемники; собственно говоря, единственным – и по выслуге, и по заслугам, и по числу сторонников в капитуле. И не будь этой беспрестанной, то негромко ноющей, то жгучей, как укус таррантлы, боли в груди…

Нельзя умирать, не выяснив все до конца.

Если есть хоть малая толика надежды, ее необходимо использовать.

Если же нет, то…

Тоненькое, словно бы комариное, жужжание возникло вдруг ниоткуда – и тотчас угасло, растворившись в тишине.

Магистр прикрыл глаза, вслушиваясь.

Острые, обтянутые сухой пергаментной кожей скулы заострились.

– Я понял, Заступник. Мне было тяжело думать об этом. Но если иначе нельзя, значит, быть по сему! – сказал старик отвердевшим голосом, и ему почудилось, что Третий Светлый печально кивнул.

Магистр совершил положенный четырехсложный поклон и, сдерживая стыдное стариковское кряхтенье, поднялся с подушек. Мельком подумал с отвращением: вот так, на подушках да пуховиках, придется, пожалуй, выехать на последнюю свою битву – а она уже не за горами…