Андрей Калганов - Родина слонов Страница 36

Бурьян отпустил Гридю. Ухо у того было пунцовым и дюже оттопыренным.

— Разговор есть, — сказал Степан, — потому и пришли.

— Гридьку на порог не пущу, а тебе завсегда рад.

Спокойная, размеренная крестьянская жизнь. На завалинке сидит дедок, вспоминает прожитые годы, щурится подслеповатыми глазами. Девка сыплет курам пшено. Здоровенный парень в долгополой рубахе, прихваченной пояском, вострит колья. Парень, видно, не женат, посему до свадьбы считается в дому родителя дитем и носит детскую одежду.

Бурьян подошел к парню, неодобрительно покачал головой:

— Гляжу, ленив ты, Меркул.

— А че, батя?..

— С утра мешкаешь...

— Дык, вона их скоко...

— А ты тюкай шибчее.

Чуть поодаль солидного вида мужик истово колет дрова...

Бурьян ненадолго остановился, придирчиво посмотрел:

— Ить, навалил кучу, на двор с гостем зайти срамно. Мужик отер со лба пот, почтительно произнес:

— Приберу, батя...

— При-и-беру, — передразнил Бурьян. — Вот я тя розгами по заду-то приберу, зараз ум войдет. Стрижка кликни, пущай на поленницу носит!

Мужик забасил, зовя помощника. Вместо Стрижка из-за амбаров выплыла дородная баба:

— Чего горло дерешь, сам мальца на речку отпустил.

— А и правда, на речке он, батя, рыбку удит.

— Гляди у меня, — погрозил кулаком Бурьян, — допросишься.

— Дык, приберу, батя.

— Шоб мигом! Знаешь, я на расправу скор.

— Чего стоишь, дура, прибью! — заорал мужик. — Вишь, батя гневается, разгребай поленья-то!

— Ну, ну, — одобрительно проворчал Бурьян, — вот это дело, сынку...

Вновь застучал колун. Баба, неласково воротя взор на супруга, принялась таскать поленья.

Бурьян провел Степана в дом (по пути объяснив дворовой девке, как надобно выпалывать сорняки, мужику, верно, еще одному сыну, как распрягать коня), усадил на почетное место — на лавку, а не на скамью.

Изба была просторной. Посреди стоял внушительный стол, сколоченный из грубых досок, на столе — глиняный кувшин с медовухой и несколько деревянных плошек. Вдоль стен — широкие лавки, у стола — длинные скамьи с украшенными резьбой ножками. Б нравом углу, устьем в сторону входа — печь-каменка. Рядом с печью на лавке сидела девушка, ловко вращала веретено, напевая тягучую песню.

— Лада, привечай гостя!

Девица потупилась, отложила рукоделие и принялась хлопотать у печи. Степан залюбовался грациозной фигуркой.

— Молодшая, — с гордостью проговорил Бурьян, — в самом соку девка, знал Гридька, на кого глаз положить... Увижу еще, точно шкуру спущу!

— Люб он мне, батя, — зарделась красавица.

— Цыть, востроухая! — зашипел Бурьян. — Не перечь! Сердце у меня отходчивое, другой прибил бы... За Угрима пойдешь, хозяйство у него крепкое, не грех породниться. А Гридька тебе не пара — голь перекатная, бедовик. Ишь чего удумала! Сама знаешь: скоро Угрим со сватами явится, вот и сладим дело.

«Уж не мой ли старый знакомец, — подумал Степан, — да нет, вряд ли, на славянщине Угримов, что в Бразилии Педро».

— В омут брошусь!

Девушка закрыла лицо руками и выбежала из избы.

— Гордая, — не без уважения проговорил Бурьян, — моя кровь. А все равно перемогну. Как сказал, так и будет!

Бурьян подошел к печи, заглянул в горшок:

— Скоро поспеет, ишь бурлится, наваристая...

Посетовал:

— Бабы совсем от рук отбились, страх потеряли, норов показывают.

— Не то что в старые времена, — поддакнул Белбородко.

Бурьян налил медовухи, поднес Степану:

— Хороший ты мужик, правильный!

— И ты ничего. Только к девке своей строг больно. Бурьян удивленно присвистнул:

— Тю... Да я ж ее пальцем не тронул! Ты это, напраслину не возводи.

Выпили по второй, потом по третьей. От печи потянуло горелым. Бурьян поплелся к горшку:

— От, ядрена Макошь! Теперь только Лютун ее жрать и будет.

— Ниче, мы так посидим.

— И верно, медовуха и без кашицы хороша.

Разговор долго петлял вокруг Бурьянова хозяйства, посевных и уборочных работ, нерадивости родичей и лишь через час-полтора вышел к теме, ради которой и явился Степан. К тому времени первый кувшин был пуст, а второй ополовинен. Язык Бурьяна сильно заплетался, Степан же, привычный и к более крепким напиткам, захмелел заметно меньше.

— Сказывают, будто Кудряш гору живую к тебе притащил.

— Ну притащил, — икнул Бурьян, — а толку-то.

— Чего так?

— Да жрет и гадит, а пользы никакой!

— Да он же деревья валить может?! Пни корчевать... — покривил душой Степан.

— Да хрена он деревья валит! Загнали мы с сынами его в лес, думали участок под посев расчистить, а животина ента только трубит да башкой ворочает, а палкой меж глаз врежешь, приседает и передними ногами зенки закрывает, ровно медведь скомороший...

— Держишь-то где?

— Дык, в хлеву... Пришлось половину крыши снять.

— И чего ж ты с Рабиндранатом делать будешь?

— А чего? Забью по осени. Шкуру — на сапоги, мясцо завялю...

— Да дурное у него мясо-то, — тоном знатока проговорил Степан, — не разгрызешь. И шкура негодная.

— Да не, не может быть, чтобы шкура...

— Истинно говорю, течет она.

— Это как?

— Ты ж видел, струя у живой горы какая, будто реку из себя выпускает, а пьет, верно, как обычная скотина?

Бурьян выкатил глаза, явно что-то соображая, и замолк.

— Ладка в евонное корыто раз в день водицы плеснет, да и только...

— Вот я и говорю, вода в него через шкуру просачивается. Когда дождь.

— От, ведун, сразу видно, — налил медовухи Бурьян. — Я-то никак в толк взять не мог, а ты враз раскусил...

— Скотину твою слоном кличут, зверь дюже непростой, только ведун с ним управиться может, оттого Рабиндранат тебя и не слушает.

— Вот и говорю: зарежу осенью.

— Лучше мне продай.

— А тебе на что?

— Да есть надобность.

Бурьян приумолк, прикидывая цену.

— Бычка и пару коровенок — и забирай...

— Поглядеть надо, ежели не хворый... — повременил торговаться Степан.

— Чего это он хворый?

— Поглядим.

Слон и правда томился в хлеву. Стоял в загородке из заостренных кольев (видать, тех самых, которые тесал парень в долгополой рубахе), уныло жевал мелко нарубленную траву из просторного корыта и с интересом наблюдал за свиньями. Свиньи же на Рабиндраната вовсе не смотрели — надоел.

— Чего-то скучненький он, — заметил Степан, придирчиво разглядывая слона, — глаз желтоват, шкура лысая, весь мех повылазил.

— Да так и было... Шкура-то у него и была такая.

— Ну, что я говорил, хворый слон-то... Потому и деревья не валит... Вот тебя догола раздень, ты елки рубить пойдешь?

— Да то ж я...

— И дух от него тяжелый, ровно от покойника.

— Да какое, кажный день чистим!

— Не... не жилец твой слон... Хошь забивай, хошь — в лес отпускай.

— Ладно, — проворчал Бурьян, — коровку за него дашь — и по рукам.

Степан помолчал, прикидывая, как бы еще сбить цену, и безапелляционно заявил:

— Тю, коровку... Да мне ж его выхаживать... А сдохнет? Не, пять хряков, и точка.

Бурьян поскреб затылок, подумал:

— А, ладно... Забирай!

— Завтра, — сказал Степан, — надо место для него подготовить.

— Ну, завтра так завтра, — согласился Бурьян, — только не затягивай, мне ентот Рабиндранат, что кость поперек горла.

Слон взглянул на Степана, мотнул головой и затрубил.

— Признал хозяина, — ухмыльнулся Белбородко.

Глава 5,

в которой Степан знакомится с банником, а Лисок становится царь-псом

Вечерок стоял хоть и хмурной, но теплый. Пахло травами и дождем. И такая в воздухе разлита свобода... И такая луна глядит с начинающего темнеть неба... Степану хотелось орать вольные казацкие песни. Жизнь яростная, быстротечная бежала по жилам. Миг — как день, день — как год, год — как столетье.

Банька стояла, как и положено, на бережку, у небольшой заводи. Вокруг только заросли чертополоха да кривые березины. До человеческого жилья с полверсты. Известное дело, какой же дурак рядом с баней избу поставит? Место нечистое, банником облюбованное. А от банника, кроме беды, ждать нечего.

Хотел Белбородко обсудить дела государственные в сем гиблом месте как раз для того, чтобы привлечь к военному совету банника, разумеется, на свою сторону.

Были Любомир с Алатором мужами упертыми, дедовских традиций, особенно в воинском искусстве, держались, так что помощь горних сил была бы весьма кстати, чтобы эти традиции преодолеть и провести военную реформу.

Дабы призвать банника, Степан припас реквизит: тулупчик овчинный, наизнанку вывернутый, и вместо бубна — две деревянные ложки.

Степан вошел в предбанник, отворил массивную дверь и заглянул в парную. Чуть не закашлялся — дым коромыслом. Вдоль стен широкие лавки; несколько веников — можжевеловых, дубовых и березовых — мокнут в ведрах-долбленках, рядом с печкой кадка с водой — подливать на раскаленные камни. На стене, прямо напротив печи, висит топор — верный оберег от злючей нежити. Лучины разгоняют сумрак.