Эл Ригби - Завтра нас похоронят Страница 37

— Что?

— Этот профессор работал над двумя проектами, связанными с биопсихическими волнами. «Линии силы» и «Черный ящик». Я не совсем знаю, что это может значить, но… почему-то мне кажется, что тебе надо поискать сведения о них.

— Зачем? — он прищурился.

Я сказал почти правду:

— Я не знаю.

— Откуда такие сведения у детей?

Вспомнив, что говорила мне Вэрди об Алане, я ответил:

— С развалин НИИ. Они иногда лазают там.

— Хорошо, я попробую узнать.

— Ты не веришь мне, да? Думаешь, что я вру тебе?

Я задал свой вопрос быстро, чтобы успеть поймать его. И поймал. Глаза расширились, а потом вновь неприятно прищурились, бледные щеки окрасились румянцем. Байерс шумно выдохнул и скрестил на груди руки:

— Извини, Ник, но я не знаю.

— Копаешь, да?

Он опустил взгляд:

— Скоро придёт на тебя досье. И тогда я буду знать, что мне… что нам делать.

Сейчас, глядя в эти сузившиеся глаза, я очень ясно понял и кое-что ещё. Он убьёт меня. Спокойно убьёт, если узнает, что за эти годы, что мы не виделись, я стал кем-то, кого можно записать в число врагов. И ему будет плевать и на колледж, и на нормативы по стрельбе, и на своего зелёного попугайчика, из-за которого он выглядит безобидным придурком с высокой должностью. Вильгельм Байерс прекрасно умел создавать обманное впечатление, это получилось даже со мной. Тем не менее, я не удержался от ответа:

— Только не забудь рассказать мне, кто я. Очень интересно.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга — он с удивлением, я с вызовом. Потом мы неожиданно рассмеялись. И новый приступ боли пронзил мои виски. Это было. Это было уже сотни раз, мы всегда начинали смеяться одновременно, и…

— Что с тобой? — ладонь легла на плечо.

Убийца исчез, передо мной снова был друг, которому я почти верил и на которого надеялся. Но он… ждал на меня досье, чтобы выяснить, застрелить меня сейчас или потом. И я отстранился:

— Ничего. Я тебе говорил, у меня это часто. Я пойду, мне нужно помочь принцессе.

— Кому? — губы дрогнули в улыбке.

— Неважно.

— Ты что, влюбился в кого-то из этих? — Байерс продолжал улыбаться.

«А потом ты используешь это против меня, если решишь, что меня нужно уничтожить», — мелькнуло в голове.

— Мне пора, к тому же холодно. Я замерз как собака, извини. Когда мы встретимся снова? Когда придет досье?

На последнем вопросе я посмотрел ему в лицо. Оно было бледным, улыбка исчезла. Байерс нахмурился:

— Ты ведь понимаешь.

— А ещё я понимаю, что, будь я врагом и услышь, что ты копаешь под меня, я свернул бы тебе шею прямо сейчас, и ты не успел бы даже вытащить оружие. А потом свалил бы всё на крысят. Подумай об этом.

Наши взгляды опять встретились. Я упрямо не отводил глаз. И Байерс кивнул:

— Ты всегда был чертовски убедительным, Ник. Я приду сюда через два или три дня. Найду вас сам. Пора что-то менять.

— В чём?

— Во всём, — отрубил он и посмотрел на часы с узким ремешком из светлой кожи. — Мне пора.

— Удачи.

Рука снова пожала мою:

— Береги себя.

Я не ответил. Он развернулся и пошел к автомобилю — шаги были быстрые, пружинистые. И он сразу начал кому-то звонить, а, садясь за руль, уже говорил — с очень встревоженным видом. Я надеялся, что разговор всё же не обо мне. Машина тронулась и, проводив её взглядом, я собирался уже уходить…. Когда вдруг увидел на том месте, где Байерс прохаживался в ожидании меня, небольшой картонный прямоугольник. Визитка? Нет… что-то другое. Карта, игральная, я видел похожие у мальчишек в лагере Вэрди. Червовый валет.

Покрутив карту в пальцах, я спрятал её в карман куртки и отправился назад, в лагерь. Меня ждали.

Комиссар

[Старый особняк чeты Ланн. 14:03]

Рихард не знал, что с такой силой влекло его в старый дом Виктории Ланн, в девичестве фон Штрефер.

Район, где жила бывшая жена Рихарда, был одним из наиболее пострадавших после Крысиного Рождества: здесь тогда жили, в основном, родители с детьми. А теперь здесь не жил практически никто. Землю в этом квартале покупали редко, старые дома не покупали вообще. Многие верили, что крысиная «болезнь» въелась в каменные стены, половицы паркета, струится по водопроводным трубам и проводам коммуникаций.

Прийти сюда, значило прийти на огромное кладбище. Рихард не любил кладбищ, но всё же пришёл.

Район был когда-то одним из самых благоустроенных и оживлённых в городе. Пройдя по нему, можно было увидеть ровные дороги, чистенькие ухоженные дворики школ и сами школы, выкрашенные свежей краской и поблёскивающие красными черепичными крышами. Можно было услышать смех и почувствовать свежие запахи фруктов, овощей и зелени с находившегося здесь же рынка. Можно было проехаться на звонких ярко-желтых трамваях, остатки рельсов которых ещё блестели кое-где на грязной дороге.

Рихард шёл быстро, не оглядываясь, по привычному маршруту. Он даже не взял свой автомобиль — надеясь, что свежий холодный воздух немного прояснит его мысли. Дойдя до дома Виктории, комиссар остановился перед распахнутой, висевшей на одной петле дверью.

Даже бродяги в большинстве своём боялись ночевать в этих домах, поэтому внутри всё осталось нетронутым. Мебель, занавески на окнах, даже посуда на кухонном столе. И если бы не странный гниловато-сырой запах и не слой пыли, успевший покрыть всё это, можно было бы подумать, что в доме всё ещё кто-то живет.

Ступени прогибались и трещали под ногами, когда Рихард поднимался на второй этаж. По коридору он шел быстро, ненадолго остановился лишь возле одной двери, на которой был красками нарисован замок — неумелой детской рукой Аннет. Её комната. Место, в которое он не заходил никогда и никогда не зайдёт. Странно… он всегда разрешал дочери рисовать на дверях, стенах, окнах… а Виктория это ненавидела. И неудивительно, что после его ухода она стерла всё, что Аннет нарисовала. Кроме вот этой картинки на двери, где в башне сидела мама, а на коне по холму поднимался папа.

Рихард провел пальцами по выцветшей сухой краске и быстро отвернулся.

Звонок Вильгельма Байерса застал его уже на пути сюда, и просьба — «посмотреть, не осталось ли каких-либо научных документов, материалов его жены, если, конечно, они сохранились», — не показалась ему странной. Ведь Виктория Ланн была единственной лаборанткой Чарльза Леонгарда, пользовавшейся его полным доверием. По крайней мере… так казалось.

Дверь рабочего кабинета жены открылась со скрипом. Здесь тоже ничего не изменилось. Комната была почти пустой: из мебели лишь массивный стол, небольшой книжный шкаф, несколько стульев и старое радио на подоконнике. Но один предмет здесь всегда удивлял Рихарда.

Старое кресло-качалка стояло у окна, и Ланн помнил, что там Виктория работала чаще, чем за письменным столом. Просто раскладывала документы или книги на коленях и на подоконнике и читала, выписывала, приклеивала какие-то листочки с формулами. Иногда в кабинет пробиралась маленькая Аннет и залезала к маме на колени — ей очень нравилось качаться в этом кресле. Но когда Виктории не было дома, дверь всегда была заперта. И в последние годы их брака Рихард уже не знал, какими исследованиями занимается жена.

Он подошел к столу и стал выдвигать один ящик за другим. Там было множество папок, разложенных по годам. Он вынул их, удивляясь: откуда в некоторых женщинах этот научный азарт, желание закопать себя в какой-то лаборатории и сгинуть там… или позволить чему-то себя уничтожить.

Виктория сразу показалась ему необыкновенной. В тот самый день, когда Гертруда Шённ потащила его на студенческую вечеринку, знакомиться со своим новым увлечением.

— Ричи у меня вместо мамы и папы, — сказала она тогда, обворожительно улыбаясь «жертве» — молодому светловолосому врачу с пронзительными черными глазами. — Поэтому вы просто обязаны подружиться.

Леонгард не производил тогда отталкивающего впечатления. Он казался типичным «заучкой», долговязым, худощавым, немного нелепым. Рихард не мог понять, что нашла в нём Гертруда, и всё же улыбнулся в ответ. А потом этот заучка, поправив свои очки, вдруг улыбнулся:

— У меня тоже есть кое-кто вместо мамы и папы, и думаю, вы обязаны подружиться.

В этот момент к ним подошла сероглазая девушка с копной светлых волос. Она не была красивой, не была одной из тех, на кого Ланн обычно заглядывался. Но говорить с ней можно было о чем угодно и сколько угодно. С Чарльзом Леонгардом они были знакомы столько же, сколько Рихард был знаком с Гертрудой, — с самого детства. И сразу нашлось то, что невольно вызвало у Ланна симпатию, — молодой врач оберегал свою подругу так же, как он, Рихард, оберегал Гертруду. А она точно так же над ним посмеивалась. И это было хорошим началом.