Ассимиляция - Вандермеер Джефф Страница 37

Оставляет ли чье-то присутствие ясно различимый след? Можно ли по нему идентифицировать личность? Я не была уверена, однако чувствовала, что появление одной личности мне все же зафиксировать удалось – той, что внедрилась в БП&П позже. Об этом говорил неожиданный резкий поворот в стиле управления в сторону чего-то куда более изощренного, словно со страниц на меня смотрел какой-то ранний прототип Южного предела.

Среди всех этих обрывков и невнятных догадок мелькнуло слово «Нашел!». Написано от руки, выглядит торжествующе. Нашел что? При столь скудных данных даже это «Нашел!», даже ощущение появления более высокоразвитого существа не привели меня ни к чему. Кто-то где-то раздобыл некую дополнительную информацию, но стихии – или сама Зона Икс? – настолько ускорили процесс разрушения документов, что ничего больше из этого выжать не удавалось. Впрочем, и этого было достаточно. Достаточно для того, чтобы предположить: еще до появления Зоны Икс на побережье велись какие-то тайные манипуляции. Опыт подсказывал мне, что в Южном пределе намеренно молчали об острове, не упоминали его в инструктаже и не указывали на экспедиционных картах. И эти два обстоятельства, эти данные, хоть речь, скорее, шла об их отсутствии, заставили меня с удвоенной энергией искать среди всего этого мусора записи, связанные с деятельностью БП&П. Но ничего больше найти не удалось.

06: Бег времени и боль

У меня никогда не было страны, никогда не было выбора; я родилась там, где родилась. Но со временем этот остров стал моей страной, и другой я не желала. Я никогда по-настоящему не искала выхода отсюда – обратно, в большой мир. Шли годы, и ни один человек на свете не пришел к стенам моего убежища на острове. Я уже начала сомневаться, существует ли по-прежнему Южный предел – да существовал ли он вообще? Я начала думать, что, возможно, и не было никакого другого мира, не было экспедиций, что я обманывалась или просто потеряла память в результате какой-то травмы. Возможно, в один прекрасный день я проснусь и вспомню все: некую природную или техногенную катастрофу, забросившую меня сюда, где я живу совсем одна, и кроме филина поговорить не с кем.

Я выжила, несмотря на внезапные бури, и засуху, и мелкие травмы вроде подворачивающихся под ноги гвоздей. Я выжила, несмотря на то что меня нещадно кусал кто попало – многочисленные насекомые, ядовитые змеи и пауки. Я научилась так чутко относиться к окружающей среде, так слилась с ней, что со временем ни одно животное – естественное или нет – не бросалось прочь при виде меня. И по этой причине я перестала охотиться, если только в том не было крайней необходимости, и занялась рыбалкой, а потом и вовсе перешла на овощи и фрукты. Хотя порой казалось, что и их я начинаю слышать и понимать.

В этой непрекращающейся тишине и уединенности Зона Икс порой проявляла себя самым неожиданным образом. Я научилась замечать бесконечно малые изменения в небе, словно оно состояло из неплотно прилегающих друг к другу кусков… научилась улавливать в окружающей среде движение чего-то невидимого, неких фантомов, почти убедивших меня пересмотреть свое отношение к БП&П с их пристрастием к сверхъестественному.

Однажды вечером, стоя на вырубке так тихо и неподвижно, как только могла, я ощутила, что откуда-то сзади донеслось нечто похожее на дыхание или колыхание молекул воздуха. Определить причину этого явления я не смогла и силой воли заставила сердце биться так медленно, что показалось: сердца древесных лягушек, распевающих хором, успевают ударить двадцать тысяч раз на каждый удар моего. Я надеялась настолько затихнуть, чтобы не поворачиваясь услышать или как-то иначе ощутить, кто же за мной наблюдает. Но к моему облегчению, миг спустя это существо или убежало, или растворилось, или зарылось в землю.

Однажды разверзлись небеса, хлынул неестественно мощный ливень, и сквозь пелену дождя я периферическим зрением успела различить какой-то странный свет. В голову сразу же пришла мысль, что это свет дальнего маяка, что сюда отправили новую экспедицию. Но чем дольше я всматривалась в серую мглу, тем больше сквозь нее пробивалось света, в котором мелькали смутные тени, которые могли быть необычными тучами или растворяющимися в воздухе гигантскими организмами. Мне не раз приходилось наблюдать это явление в последующие тридцать лет, оно сопровождалось изменениями в ночном небе. В такие ночи ясность внутри меня словно обострялась, а на небе никогда не было луны. Никогда не было луны, а звезды над головой казались незнакомыми – то были чужие, неизвестные звезды, принадлежавшие космологии, определить которую не удавалось. В такие ночи я жалела, что не стала астрономом.

По меньшей мере в двух случаях я сочла бы это изменение более значимым, неким небесным катаклизмом, который может сопровождаться землетрясениями или даже разрывами в самой ткани пространства, распахивающимися на миг и закрывающимися, сверкнув всепоглощающей иномирной тьмой. Должно быть, где-то в том, другом мире или во Вселенной происходило что-то вызывающее подобные аномалии в нашем. По крайней мере, такова моя гипотеза. Мир вокруг меня словно усиливался или сгущался, вес и привкус реальности становились все более решительными и целенаправленными. Словно на меня смотрел дельфиний глаз, так похожий на человеческий – однажды довелось такой увидеть, – и с каждой новой фазой он все глубже погружается в плоть, которая его окружает.

Помимо этих наблюдений я все время задавалась одним и тем же вопросом: какова природа моего безумия? Галлюцинирую ли я, когда вижу над головой привычное ночное небо? Или когда вижу то, другое, измененное? Каким звездам можно доверять, на какие ориентироваться? Иногда ночами я стояла в разрушенном маяке, смотрела на море и вдруг понимала, что никогда не узнаю этого в нынешнем своем облике, в этом теле.

Мое выживание, грубо говоря, зависело от умения совершать над собой насилие. Помню, как стояла на берегу, смотрела на остров, готовилась плыть к нему и причиняла себе боль, изо всех сил борясь с ясностью. Существовали мириады способов. Можно найти способы почти что утонуть, почти что задохнуться, и все это не так уж и затруднительно, как может показаться. Есть множество путей при помощи боли обмануть то, что засело в тебе. Ржавый гвоздь. Змея. В итоге боль перестала меня беспокоить – она стала еще одним свидетельством того, что я продолжаю существовать, она спасает меня в моменты, когда хочется слишком долго смотреть на ветер, дождь и море, чтобы превратиться в ничто, просто раствориться в Зоне Икс.

На отдельном листке бумаги я составила список лучших, наименее разрушительных для организма методов – кому-то это могло бы показаться нездоровым, но есть и более абсурдные способы вести летопись своих дней. Я также отмечала ротацию наиболее эффективных циклов. Хотя, будь у меня выбор, никому бы не рекомендовала такой подход, слишком уж к нему привыкаешь, как к проведению рутинных операций или поиску пропитания.

Спустя долгое время боль становится таким хорошо знакомым и часто приходящим другом, что как-то перестаешь замечать ее и считаешь, что не заметишь, даже если изменить образ жизни. Не труднее ли привыкнуть к отсутствию боли? Подозреваю, что этот вопрос не станет меня занимать, позабудется, слишком много других преобразований надо провести. Ибо, раз уж я нашла столько способов отложить трансформацию, подозреваю, что теперь она будет носить более радикальный характер и я действительно могу превратиться в нечто подобное тому стонущему созданию. Интересно, смогу ли я тогда видеть настоящие звезды?

Порой боль приходит совсем неожиданно: не приходится ничего делать, чтобы вызвать ее, не нужно подключать волю и сознание, чтобы направить на себя. Она просто есть, и все. Неделю назад вдруг умер филин, который был моим компаньоном на протяжении тридцати лет, и я ничем не могла ему помочь, даже узнала об этом слишком поздно. Он был очень стар, этот филин, и хотя глаза у него были все еще огромными и яркими, оперение поблекло, этот камуфляж больше не спасал; последнее время он все дольше спал и реже вылетал на охоту. Я подкармливала его мышами с руки, в гнезде, которое он себе устроил в верхней части разрушенного маяка.