Гвоздь в башке - Чадович Николай Трофимович Страница 39

Реплики, которыми изредка обменивались смуглолицые разбойники, звучали для меня полнейшей абракадаброй, однако злобные косые взгляды были красноречивее любых слов.

Дабы не нарваться на лишние неприятности, приходилось помалкивать и всем своим видом изображать покорность. Так начался мой плен.

Шлыг, невольник

Существует такое расхожее мнение: все, что ни случается на свете, – к лучшему.

Не хочу делать никаких далеко идущих обобщений, но по отношению ко мне эта, в общем-то, весьма спорная мысль оказалась абсолютно справедливой. Утратив свободу, я заполучил то, чего так долго и упорно добивался – возможность отправиться в заморские страны (пусть даже и не пассажиром первого класса).

Но все по порядку…

Уже на следующее после пленения утро меня разлучили с Бусей, наверное, предназначенным на колбасу (селезенка его все время екала, а глаза затянулись мутной пленкой), и прямо в степи продали меня перекупщикам, имевшим вид куда более злодейский, чем самые отчаянные разбойники.

Торг длился недолго, и я наконец-то узнал свою истинную цену. Со скидкой на варварское происхождение и отсутствие многих зубов, она соответствовала серебряному кубку среднего размера, украшенному орнаментом из львиных морд и цветов лотоса.

Дальше я двигался в скрипучей повозке, запряженной быками. Ее огромные, сплошные колеса внушали невольный ужас предку, никогда еще не видевшему подобного чуда. Стоит ли говорить о том, что перекупщики всю дорогу не спускали с меня глаз, а для пущей надежности еще и скрутили по рукам и ногам пеньковой веревкой.

Путешествие не обещало ни комфорта, ни экзотических впечатлений (скорее наоборот), а потому я на время отключился от всех внешних ощущений, оставив на всякий случай лишь чуток зрения и слуха. Если я что-то и видел, то словно сквозь дымку, а если слышал, то как через вату. Пусть предок пока отдувается за нас обоих. В случившемся несчастье он, конечно, не виноват, но ведь тело-то принадлежит лично ему. Пусть заботится. А я себе, если надо, и другое подберу, получше.

Не могу сказать, сколько времени длилось это скорбное путешествие, но следующие пять или шесть суток я провел в яме, накрытой сверху ветхой камышовой крышей, не спасавшей ни от палящих лучей солнца, ни от проливного дождя. Место было омерзительнейшее, зато сюда доносился равномерный и несмолкаемый шум прибоя.

Когда меня сажали в этот первобытный острог, там находилось около десятка узников, а когда вместе со всеми вывели на поверхность, нас насчитывалось уже свыше полусотни.

Я вернулся к действительности с некоторым запозданием, и потому едва не проморгал процедуру прощания с родиной. Мне-то эти каменистые берега и заросшие лесом горы были до фени, но многие пленники повели себя чересчур эмоционально – рыдали, вопили и даже бросались на конвой, норовя лягнуть или укусить кого-либо (руки у всех нас были крепко связаны).

Буйствующих хлестали бичами, но не сильно, а скорее для проформы. Кому охота портить ценный товар.

Я окончательно очухался только на палубе неуклюжего, широкого, как корыто, судна. Его мачта с единственной реей напоминала букву Т, а с каждого борта торчало по дюжине весел, чьи лопасти формой были похожи на рыбьи хвосты. Форштевень посудины украшала грубо вырезанная лошадиная голова. Члены экипажа, за редким исключением, имели ярко выраженную семитскую внешность.

Сопоставив все эти факты между собой, я пришел к выводу, что нахожусь на борту финикийского торгового судна. Ничего удивительного – в древности финикийцы слыли такими же заправскими мореходами, как в пятнадцатом веке испанцы, а чуть позднее англичане и голландцы. Вот только куда они собираются нас отвезти? У этого легкого на подъем народа имелись торговые интересы не только по всему Средиземноморью, но даже в Африке и в далекой стране гипербореев. Не хватало еще, чтобы меня сменяли на пучок страусиных перьев или пригоршню янтаря.

Впрочем, долго околачиваться на палубе нам не позволили. Всех пленников загнали в трюм и там освободили от пут. Бежать было некуда – судно уже быстро удалялось от берега, о чем свидетельствовало равномерное плюханье весел и сразу усилившаяся качка.

(Забыл сказать, что время для выхода из гавани моряки выбрали не самое удобное – серая мгла заволокла небо, и ветер гнал с востока довольно приличную волну.)

Никаких лежаков или гамаков нам, конечно же, не полагалось, но я успел захватить плацкартное место в носу судна, где были сложены запасные паруса, да и качало меньше. Сразу скажу, что в смысле бытовых удобств трюм не шел ни в какое сравнение с земляной тюрьмой, которую мы недавно покинули. Здесь было прохладно и сравнительно сухо, от дощатой обивки шел приятный смолистый запах, а в корме помещался вместительный глиняный сосуд со свежей водой. Спутники у меня оказались все как на подбор – сплошь молодые парни крепкого телосложения. Ни женщин, ни детей. На мои вопросы, заданные по-киммерийски, никто не отозвался. Стало быть, общества соплеменников я лишился надолго, а может быть – навсегда.

На первых порах кормежка нам почти не требовалась – море продолжало штормить, и от интенсивной килевой качки выворачивало нутро даже у кочевников, привычных к постоянной тряске.

В финикийском языке я был ни бум-бум (очередное упущение профессора Мордасова), но однажды в присутствии носатого и брюхатого моряка, чаше других посещавшего трюм, решился на такой эксперимент – ткнул себя пальцем в грудь и с вопросительной интонацией молвил по-древнеегипетски:

– Хемуу? – что означало «раб».

Финикиец не то чтобы удивился, а как-то сразу насторожился однако произнес в ответ короткую фразу, из которой я понял только одно слово «шерден», то бишь «чужеземец, состоящий на военной службе фараона».

Вот, оказывается, какая участь нам уготована – участь наемников, солдат удачи, гвардейцев фараона, которым тот доверяет куда больше, чем собственным соотечественникам.

Ну что же – и на том спасибо! Лично меня такая перспектива вполне устраивает. А то ведь могли сделать и евнухом в гареме.

Буря трепала судно вплоть до следующей гавани, где запасы воды и продовольствия были пополнены. В этот день вместо опостылевших сухарей и вяленой рыбы нам довелось отведать свежих лепешек с медом и винограда.

Все бы хорошо, но я никак не мог забыть несчастного Бусю. Ведь это было единственное живое существо, к которому я успел здесь по-настоящему привязаться…

Не знаю, сколько времени занимает переход из Черного моря к берегам Египта в двадцатом веке, но мы провели в пути больше месяца.

За этот срок случилось несколько примечательных событий, каждое из которых могло круто изменить мою судьбу.

Сначала где-то в Эгейском море (дабы не засорять текст сносками, я стараюсь везде употреблять современные географические названия) за нами увязались пираты.

Стоял штиль, а это означало, что исход погони зависит не от сноровки матросов, управляющих парусом, и не от искусства кормчего, а исключительно от силы и выносливости гребцов. Пиратский корабль был крупнее и тяжелее нашего, особенно за счет носового тарана, зато и весел имел чуть ли не вдвое больше. На каждом гребке он выигрывал у нас чуть ли не полкорпуса.

Однако когда на палубу высыпали отъевшиеся и отоспавшиеся в трюме пленники, ситуация изменилась кардинальным образом. К полусотне гребцов добавилось еще столько же, и наше судно стало быстро увеличивать дистанцию. Скоро чужая мачта, на которой тряпкой болтался парус, и чужая носовая фигура, изображавшая грифона, исчезли за горизонтом.

Это был идеальный момент для захвата судна – вряд ли пузатые торгаши и хилая матросня устояли бы против сплоченной массы молодых и сильных пленников. Однако среди нас не нашлось сильного и решительного вожака, да и моря эти дети степей боялись куда больше, чем будущей подневольной службы…

По пути мы еще трижды заходили в порты, где невольничьи рынки были столь же обычным атрибутом повседневной жизни, как маяки или храмы. Скоро в трюме стало тесновато. Новоселы принадлежали к самым разным расам и народам. Появилась даже парочка негров, чьи плоские носы так и хотелось вытянуть до надлежащего размера.