Энтони Берджесс - Сумасшедшее семя Страница 41

— Нет никаких самолетов-бомбардировщиков, — сказал Тристрам. — Летающих бомбардировщиков больше не существует. Они давно исчезли.

— Я в кино видел, — сказал сержант Лайтбоди.

— В очень старых фильмах. В фильмах о войнах двадцатого века. Те древние войны были очень сложными и изощренными.

— Нас потопят торпедами.

— Еще один устаревший способ, — сказал Тристрам. — Забыли? Никаких военных кораблей.

— Ладно, — сказал сержант Лайтбоди. — Тогда отравляющий газ. Они все равно нас достанут. Не дадут шанса хоть раз выстрелить.

— Возможно, — допустил Тристрам. — Они не захотят портить солдатскую форму, снаряжение или само судно. — Он одернул себя и спросил: — Кого, черт возьми, мы имеем в виду под словом «они»?

— Мне бы надо подумать, — сказал сержант Лайтбоди. — Под «ними» мы имеем в виду тех, кто жиреет, делая корабли, форму, ружья. Делают, уничтожают и опять делают. Продолжают все это опять и опять. Эти люди и ведут войны. Патриотизм, честь, слава, защита свободы — куча дерьма, вот что это такое. Цель войны — это средства войны. А враг — мы.

— Чей враг?

— Свой собственный. Попомните мои слова. Мы не доживем, чтоб увидеть, но теперь у нас эра войны без конца, — без конца, потому что она не затронет гражданское население, потому что война будет длиться в приятном далеке от цивилизации. Штатские любят войну.

— Только, — сказал Тристрам, — предположительно, до тех пор, пока могут оставаться штатскими.

— Некоторым удастся, — тем, кто правит, и тем, кто деньги делает. И, конечно, их женщинам. Не то что бедным сучкам, с которыми мы будем биться бок о бок, — если нам милостиво разрешат жить, то есть пока до другого берега не доберемся.

— С момента вступления в армию, — сказал Тристрам, — мне ни одна из запаса на глаза не попадалась.

— Из запаса? Тоже куча дерьма. Женские батальоны, вот что они устроили, целый полк, будь я проклят. Знаю, — в один моя сестра записалась. Пишет время от времени.

— Я не знал, — сказал Тристрам.

— По ее словам, они вроде бы вполне успешно делают точно то же, что мы. Черт побери, другими словами, кроме практики в стрельбе. Засекайте время, пока на бедных сучек бомбу не сбросят.

— А вы, — спросил Тристрам, — очень сильно возражаете против перспективы гибели?

— Да не так чтобы очень. Лучше уж неожиданно. Не хотелось бы лежать в койке и ждать. Если задуматься, — сказал сержант Лайтбоди, устраиваясь поудобней, точно в собственном гробу, — об этом деле насчет «дай мне пасть, как солдат» многое говорит в его пользу. Жизнь — просто выбор, когда умереть. Жизнь — это долгое промедление, так как выбор очень труден. Грандиозное облегчение, когда не приходится выбирать.

Морской транспорт взревел вдалеке, точно в насмешку над сим банальным афоризмом.

— Я жить собираюсь, — сказал Тристрам. — У меня столько всякого, ради чего надо жить. — Морской транспорт снова взревел. Он не разбудил четырех других сержантов в том же месте постоя, крепких мужчин, склонных посмеиваться над Тристрамом из-за его акцента, претензий на воспитание и образованность, храпевших теперь после тяжелого суматошного вечера с алком. Больше сержант Лайтбоди ничего не сказал, вскоре сам легко заснул, аккуратно заснул, как бы сам себя изваял в элегантном забвении. Но Тристрам лежал в незнакомой постели в незнакомом бараке, в койке сержанта Дэя (уволенного из рядов в связи со смертью от ботулизма), которого он теперь заменял. Морской транспорт ревел долгую ночь напролет, будто изголодался по грузу своих безвозвратно пропащих, не желая ждать завтрака; Тристрам к нему прислушивался, ворочаясь на грязных простынях. Бесконечная война. Он призадумался. Он не верил в такую возможность, — нет, если закон исторических циклов чего-нибудь стоит. Может, все эти годы историографы не хотели признать историю спиралью, потому что спираль очень трудно описывать. Легче сфотографировать спираль сверху, легче сжать пружину в одно кольцо. Так была ли война, в конце концов, великим решением? Были ли правы жестокие первые теоретики? Может, война — великое сладострастие, великий источник всемирного адреналина, излечивающий апатию, Angst[57], меланхолию, бездействие, сплин? Может, война сама по себе — массовый половой акт, кульминационный момент которого знаменует прекращение эрекции, а ведь это не просто метафора смерти? Может, война, наконец, контролер, регулятор и стопор, оправдание плодовитости?

— Бой, — ревел транспорт в металлической гавани. И, ворочаясь в тяжелом сие, сержант Белле-ми отрывисто всхрапывал:

— Бой.

По всему миру в тот самый момент миллионы младенцев с боем прорывались на свет, ревя:

— Бой.

Тристрам зевнул, и в зевке прозвучал «бой». Он безнадежно устал, но никак не мог спать, несмотря на звучавшую вокруг него («бой» на многочисленных инструментах) колыбельную. Впрочем, ночь была не слишком долгой; условное утро настало в 4.00, и Тристрам испытывал благодарность за избавление от мучений сержантов-коллег, которые со стонами возвращались в мир, вновь обрекаясь на смерть под синтетический горн, игравший побудку по всему лагерю.

Глава 4

Искры на утренне-ночной дороге при случайном столкновении за бараком с взводом № 1, кашель, харканье, проклятия в пяти футах над искрами. Капрал Хаскелл прыскал тоненьким светом фонарика на список личного состава в руках его сержанта. Тристрам, в стальном шлеме, в шинели старинного покроя реглан, бросал на ветер имена.

— Кристи.

— Есть.

— Крамп.

— Слинял.

— Гашен. Хауэлл. Маккей. Мьюир. Толбот.

Кое-кто отвечал, кое-кто непристойно.

— Лучше бы пересчитать, — сказал Тристрам.

Капрал Хаскелл тыкал тонкий луч фонаря в каждую тройку лиц, серийно высвечивая безголовые маски, жуткие призраки атлантической темноты.

— Двадцать девять, сержант, — сказал капрал Хаскелл. — О’Шоннеси застрелился прошлой ночью.

— Взвод, смирно, — предложил Тристрам. — Направо по трое. Левой — марш. — Тотальный приказ был более-менее выполнен. Взвод, высекая искры, повернул направо, палево, остановился не на той ноге у границы ротной территории. Подтащились несколько других взводов, высекая огонь каблуками, рявкнули, посты заняли ротные командиры. Со временем появился капитан Беренс молочно-белым привидением в офицерском дождевике, отправил роту маршем на батальонный парадный плац. Там под арочной лампой батальонный капеллан служил мессу, точно зорю играл, зевал и поеживался, отбивая поклоны перед алтарем под балдахином. Для пресуществления был хлеб (небывалый урожай в прошлом году), но вино по-прежнему отсутствовало: в потир наливали приправленный черной смородиной алк. Капеллан, долговязый мужчина несчастного вида, благословил войска и их цель; кое-кто иронически благословил его в ответ.

Завтрак; под чавканье, чмоканье командир через громкоговорители произнес напутственную речь.

— Вы будете сражаться со злобным и беспринципным врагом, защищая благородное дело. Знаю, вы покроете себя ела… ела… ела… во-о-о-й, вернетесь живыми, и поэтому я скажу, Бог в помощь, да сопутствует вам вся на свете удача.

Жалко, думал Тристрам, попивая в сержантской столовке заменитель чая, жалко, что из-за поцарапанной записи слова этого, может быть, искреннего человека звучат столь цинично. Сержант из Суонси в Западной Провинции встал из-за стола и затянул прекрасным тенором:

— Покройте себя славой, славой, сла-а-авой.

В 6.00 отправлявшаяся часть батальона, получив не вдохновляющую долю дневного пайка, двинулась маршем — собранная, перетянутая, с водой в фляжках, в шлемах, с ружьями, все (кроме офицеров и сержантов) с пустыми ради безопасности патронташами — к причалу. Транспорт ждал, скупо освещенный, но название сияло золотом: «Т3 (АТЛ)[58] У. Дж. Робинсон, Лондон». Запах моря, машинного масла, грязных камбузов, торговые матросы в свитерах с высокими воротами плюют с верхней палубы; неожиданное появление ревущего поваренка, выплеснувшего за борт помои, жалобный бесцельный вой сирены. Во время вынужденного ожидания Тристрам разглядывал сцену — драму резких теней, грузов, подъемных кранов, спешивших офицеров службы перевозок, солдат, которые уже разворачивали свои пайки (тушенка между двух ломтей хлеба), стоя или присев на корточки. Мистер Доллимор, оторванный от коллег-субалтернов, бесконечно зевал, то и дело поглядывал в черное небо, источник вечной славы. Трехсторонняя отправка завершалась сама по себе — маршировали другие войска, пукая губами, издавая радостные крики, раздвигая в знак победы два пальца. Появился бригадный майор, одетый как для урока верховой езды, козыряя и глядя, как козыряют ему. Из говорящих ртов вылетали облачка диалогами комикса. По трубам, змеями присосавшимся к груди корабля, равномерно накачивалось машинное масло. Старшина из другого батальона снял шлем, почесал непристойно плешивую голову. Двое рядовых толкали друг друга в веселой визгливой шутливой борьбе. Высокий капитан раздраженно потирал мошонку. Выла судовая сирена. У младшего капрала шла из носу кровь. Трап под навесом внезапно рождественской елкой зажегся веселыми огоньками. Кое-кто из солдат застонал.