Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович Страница 45

«Ишь как старательно запоминает», — удивился я, но вновь отвлекся на очередное замечание о том, что философом быть хуже, чем даже обычным нищим, поскольку последним люди хоть подают милостыню.

— Так ведь подающие предполагают, что хромыми и слепыми они еще могут стать, а философами — никогда, — спокойно пояснил я.

Попутно приходилось отдуваться и за притихшего шотландца, который явно оробел и все больше помалкивал, сидя рядом со мной.

На вопрос, почему это пан Дуглас молчит, я честно заметил, что сему пану в жизни доводилось часто раскаиваться в том, что он говорил, но он никогда не сожалел о том, что молчал. К тому же истинное достоинство подобно реке — чем она глубже, тем меньше издает шума.

Вроде бы на время от Квентина отстали, зато с новой силой напустились на меня.

— Мне доводилось изучать философию в Виленской духовной академии, но я, признаться, так до сих пор и не понял, о чем именно сия наука, — простодушно сознался мой улыбчивый сосед по столу Михай Огончик, скромный и молчаливый шляхтич лет двадцати восьми — тридцати.

— Оно и неудивительно, — дружелюбно ответил я ему — уж очень приятное исключение от прочих разудалых панов-рыцарей представлял этот парень. — Это путь из многих дорог, ведущих из ниоткуда в никуда, и представляет собой лишь неразборчивые ответы на неразрешимые вопросы.

Были и откровенно хамские замечания. Все тот же пан Станислав с длиннющими усами, которые были, по всей видимости, предметом его гордости, грубо тыча пальцем на дырку в моей одежде, с явной издевкой осведомился:

— Что это у тебя, пан философ, никак ум из кафтана выглядывает?

— Нет, — не выдержав, резко ответил я. — Это глупость туда заглядывает.

Ответ шляхтичу не понравился. Он ехидно прищурился:

— А на сабельках ты, пан философ, столь же резв, как и на язык?

Но ответить я не успел.

Дмитрий поднялся со своего места, заметив, что время позднее и уже пора на отдых, а проходя мимо меня, остановился и, недвусмысленно положив руку мне на плечо и кивнув в сторону двери, во всеуслышание объявил:

— Воля ваша, ясновельможные панове и великие бояре, а князя Мак-Альпина я от вас забираю, ибо и сам хочу насладиться мудростью сего философа.

— Дозволь также уйти и князю Дугласу, — попросил я. — Он недавно переболел, и достаточно тяжело, а потому дорога для него была более утомительной, нежели для меня.

Дмитрий согласно кивнул, повелительно сказав что-то слугам, и я, успокоившись, что шотландец не останется тут без меня, а то мало ли — один пан Свинка чего стоит, — последовал за царевичем, ликуя в душе.

Что может быть лучше разговора тет-а-тет, для того чтобы понять натуру человека?

Правда, выйдя на свежий воздух, мы с царевичем почему-то пошли в сторону… каменной громадины собора, раскорячившегося посреди Путивльского кремля.

Если молиться или присягать, так я вроде указал, что лютеранин. Тогда зачем?

Недоумевая все сильнее, я тем не менее, не задавая лишних вопросов, продолжал идти за царевичем, который решительно устремился на штурм нескончаемой узкой кирпичной лестницы.

«На колокольню, не иначе, — решил я. — Но туда-то за каким лядом?»

Однако все объяснялось гораздо проще.

Оказывается, именно тут располагались его личные покои, в которых он творил, писал указы и вообще трудился в поте лица. Впрочем, покои — слишком сильно сказано. Просто комната, хотя и достаточно просторная.

Убранством она напоминала рабочий кабинет, причем достаточно часто посещаемый. О последнем наглядно свидетельствовали раскиданные на столе в живописном беспорядке свитки, а также явно неоконченный лист, подле которого лежало небрежно брошенное гусиное перо.

— Я не хочу, чтоб кто-то нам мешал или встревал в твой рассказ, — пояснил он мой вызов сюда. — Думаю, что поведать о своей жизни тебе тут будет гораздо удобнее и спокойнее. К тому же может статься, что у тебя есть такое, что не хотелось бы разглашать прилюдно, но мне, — подчеркнул он последнее слово, — надлежит знать всю правду о вас обоих. Особливо же причину, по коей твой друг Квентин угодил в немилость у царя Бориса.

— Только дай слово, государь, что оная тайна будет тобой соблюдена и больше о ней никто не узнает, — вздохнул я, понимая, что хоть кратко, в самых общих словах, но рассказать о несчастной любви Квентина к царевне все равно придется, иначе преодолеть подозрительность царевича не получится.

— Можешь быть спокоен, — согласно кивнул Дмитрий, и я приступил к повествованию.

Разумеется, о том, что Дуглас якобы незаконнорожденный сын короля Якова, я вовсе ничего не говорил, полностью обойдя эту тему стороной, а потом вообще перешел на собственную личность.

К сожалению (а может, и к счастью, учитывая мои «превеликие» познания), на врачевание он не клюнул, сразу заявив, что не нуждается, ибо здоров.

Интересно, периодические припадки «черной немочи» не идут в зачет или их нет вообще?

Ладно, выясним позже, а пока поднажмем на философию и… латынь.

Да-да, еще в самом начале, рассказывая о шотландце, я на всякий случай ввернул кое-что из «мертвого языка», заметив, что сей magister bonarum artium[65] помимо всего прочего еще и пиит, а, как известно, poeta semper tiro[66].

После этого мне, исходя из недовольного выражения лица царевича, вновь пришлось быстренько переводить все на русский, и я сделал окончательный вывод, что парень знает латынь только по верхам — что услышал, то и запомнил.

В то же время Дмитрий весьма высоко ценит знание этого языка и сам не прочь приобщиться. Об этом явственно свидетельствовал не только его беззвучный повтор моих фраз, произнесенных еще на пиру, но и его поведение в этой комнате.

Стоило ему услышать что-то новое и перевод, он тут же, как бы между прочим, со скучающим видом взял чистый лист бумаги и быстренько на нем что-то написал.

Позже, улучив момент, я скосил глаза на этот лист. Так и есть — моя латынь и рядом перевод, причем все на русском языке.

После этого я позволил себе вольготно пользоваться языком древних римлян, благо что университетский спецкурс «Латинская философская терминология» сдал в МГУ на «отлично». В конце своего повествования я заявил:

— Dixi. Этим словом, означающим «Я высказался», заканчивали свои речи сенаторы Рима. Я прошу прощения, царевич, но целый год учительства породил во мне некие навязчивые привычки, от которых тяжело избавиться в одночасье. В их число входит и чрезмерное употребление латыни. К тому же твои приближенные из шляхтичей не чураются ее употреблять, и потому не хотелось бы ударить в грязь рожей, яко говорят у вас на Руси.

— Ништо. — Он беззаботно махнул рукой. — Признаться, я и сам ее худо разумею. А в грязь у нас на Руси падают лицом, — заметил он, улыбаясь и явно радуясь, что сумел поправить меня.

«Честное признание, — отметил я в уме. — Кажется, начинаю понимать, как и чем он привлекает людей на свою сторону. Во всяком случае, достоинства у него имеются, а как с недостатками, поглядим».

— …мне даже приятно вот так вот вести беседу с истинно ученым мужем, а не с теми, кто лишь кичится своими познаниями, коих на самом деле у них нет, — донеслось до меня.

Что ж, сдается, мы с Дмитрием не просто поладим, но и найдем общий язык, после чего я и приступлю к его нейтрализации.

Вот только каким образом?

Если с парнем играют «втемную», в чем я уверялся все больше и больше, то он, по сути, ничем не виноват, так что причинять ему зло не хотелось бы.