Далеко за полночь - Брэдбери Рэй Дуглас Страница 49

Он уже вскочил на ноги.

Толпа на автомобильной стоянке кричала.

Гитлер повернулся к ним и выбросил руку вперед в нацистском приветствии.

Режиссер, аккуратно прицелившись, ударил кулаком прямо в нос немца.

И тут же в кафе, визжа, крича, толкаясь, пихаясь и падая, ворвалась толпа.

На следующий день в четыре они поехали в больницу.

Старый продюсер вздыхал, сгорбившись, закрывая рукой глаза:

— Зачем, зачем, зачем мы едем в больницу? Навестить это… чудовище?

Режиссер кивнул.

Старик издал стон.

— Безумный мир. Сумасшедшие люди. Никогда не видел, чтобы так кусались, пинали, били. Эта толпа чуть не прикончила тебя.

Режиссер облизал распухшие губы и осторожно потрогал пальцем наполовину заплывший левый глаз.

— Я в порядке. Главное, я взгрел этого Адольфа, о, как я его взгрел. А теперь… — Его спокойный взгляд уставился вперед. — Пожалуй, я еду в больницу, что бы покончить с этим делом.

— Покончить, покончить? — Старик с ужасом по смотрел на него.

— Покончить. — Режиссер медленно повернул машину за угол. — Вспомни двадцатые, Арч, когда в Гитлера стреляли на улице, но всегда промахивались, когда его били, но не забили до смерти, или когда он вышел из пивной за десять минут до взрыва бомбы, или когда в сорок четвертом в комнате для совещаний взорвался портфель с бомбой, а он уцелел. Он всегда был словно заколдованный. Каждый раз кирпич падал мимо. Так вот, Арчи, больше никакого колдовства, никаких чудесных спасений. Я еду в эту больницу, и когда этот недоделанный статист выйдет оттуда и его встретит ликующая толпа фрицев, я сделаю из него сопрано на всю жизнь, будь уверен. И не пытайся остановить меня, Арч.

— Да кто тебя останавливает? Двинь ему по яйцам и за меня тоже.

Они остановились перед больницей и тут же увидели, как вниз по лестнице с криком несется один из ассистентов — растрепанный, с безумными глазами.

— Черт, — произнес режиссер. — Ставлю сорок против одного, что нам опять не повезло. Спорим, этот парень сейчас скажет…

— Похищен! Исчез! — кричал ассистент. — Адольфа увезли!

— Сукин сын.

Они обошли кругом пустую больничную койку; даже пощупали.

В углу стояла медсестра, в отчаянии заламывая руки. Ассистент бессвязно лепетал:

— Их было трое, трое мужчин.

— Замолчи. — От одного взгляда на белые простыни у режиссера наступила снежная слепота. Заставили силой или сам пошел?

— Не знаю, не могу сказать, да, он все время толкал речи, пока они уводили его с собой.

— Толкал речи? — вскричал продюсер, хлопнув себя по лысине. — Господи, мало того что в ресторане с нас взыщут за поломанные столы, да еще Гитлер, возможно, взыщет с нас за…

— Обожди, — режиссер подошел к ассистенту и пристально посмотрел на него. — Ты говоришь, их было трое?

— Трое, да, трое, трое, точно трое.

В голове режиссера вспыхнула маленькая сорокаваттная лампочка.

— У одного из них квадратное лицо, мощный подбородок, мохнатые брови?

— Откуда вы… да!

— Другой такой маленький, тощий, как обезьянка?

— Да!

— А третий такой большой, я имею в виду жирный, обрюзгший?

— Откуда вы знаете?

Продюсер удивленно моргал, глядя на них.

— Что тут происходит? Что за…

— Дурак дурака видит издалека. Хитрец хитреца — тоже. Пойдем, Арч.

— Куда?

Старик все глядел на пустую кровать, словно ждал, что Адольф вот-вот снова материализуется.

— В машину, быстро!

Выйдя на улицу, режиссер достал с заднего сиденья машины справочник актеров немецкого кино. Он пролистал имена характерных актеров.

— Вот.

Продюсер посмотрел. В его голове загорелась та же сорокаваттная лампочка.

Режиссер пролистнул еще несколько страниц.

— И вот. И наконец, вот.

Они стояли на холодном ветру возле больницы, и порывы ветра переворачивали страницы, пока они читали подписи к фотографиям.

— Геббельс, — прошептал старик.

— Актер по имени Руди Штайль.

— Геринг.

— Свиной окорок по имени Грофе.

— Гесс.

— Фриц Дингле.

Старик захлопнул книгу и закричал в пустоту:

— Сукин сын!

— Ори громче — будет смешнее, Арч. Смешнее и громче.

— Ты хочешь сказать, что прямо сейчас где-то в городе трое безработных тупиц актеров прячут Адольфа, держат его, может быть, ради выкупа? И что, мы будем платить?

— Мы хотим закончить фильм, Арч?

— Боже мой, я не знаю, столько денег уже потрачено, столько времени и… — Старик содрогнулся и закатил глаза. — А что, если… ну, в смысле… что, если им не выкуп нужен?

Режиссер кивнул и улыбнулся:

— Ты хочешь сказать, а что, если это начало Четвертого рейха?

— Вся немецкая шелуха сама упаковалась бы по кулькам и заявила о себе, если б они только знали, что…

— …что Штайль, Грофе и Дингле, они же Геббельс, Геринг и Гесс, снова на коне вместе со своим тупицей Адольфом?

— Безумие, кошмар, ужас! Такого не может быть!

— Никто никогда не думал, что можно перекрыть Суэцкий канал. Никто никогда не думал, что можно высадиться на Луну. Никто.

— Что же нам делать? Ждать невыносимо. Придумай же что-нибудь, Марк, придумай, придумай!

— Я думаю.

— Ну и…

На сей раз лицо режиссера озарилось светом стоваттной лампочки. Он втянул в себя побольше воздуха и разразился ослиным гоготом.

— Я помогу им все организовать и выступить, Арч! Я гений! Пожми мне руку!

Он схватил руку продюсера и начал ее трясти, плача от смеха так, что по щекам его бежали слезы.

— Ты что, Марк, на их стороне? Ты хочешь помочь им создать Четвертый рейх?

Старик недоверчиво отступил.

— Не бей меня, лучше помоги. Припомни, Арч, припомни. Что наш душка Адольф говорил за обедом, и забудь о расходах! Ну что, что?

Старик вдохнул, задержал воздух в легких, а затем с шумом выдохнул, и лицо его наконец озарилось мгновенной вспышкой.

— Нюрнберг? — спросил он.

— Нюрнберг! А какой сейчас месяц, Арч?

— Октябрь!

— Октябрь! Сорок лет назад в октябре состоялся тот большой нюрнбергский митинг. И в эту пятницу, Арч, будет как раз годовщина. Мы тиснем объявление в международное издание «Вэрайети»: МИТИНГ В НЮРНБЕРГЕ. ФАКЕЛЫ. ОРКЕСТРЫ. ФЛАГИ. Господи, да он не сможет устоять. Он перестреляет своих похитителей, лишь бы попасть туда и сыграть величайшую роль в своей жизни!

— Марк, но мы не можем позволить себе…

— Пятисот сорока восьми баксов? За объявление плюс факелы, плюс пластинка с записью полного военного оркестра? Черт побери, Арч, дай-ка мне телефон.

Старик вытащил телефон с переднего сиденья своего лимузина.

— Сукин сын, — прошептал он.

— Точно, — осклабился режиссер и завладел трубкой.

— Сукин сын.

Солнце опускалось за трибуны нюрнбергского стадиона. Небо вдоль западного горизонта окрасилось в кровавые тона. Через полчаса, когда совсем стемнеет, уже будет не разглядеть ни маленького помоста в центре арены, ни темных флагов со свастиками, водруженных на временные шесты, расставленные так, чтобы получилась дорожка через весь стадион. Слышался шум собирающейся толпы, но стадион был пуст. Где-то вдалеке били барабаны оркестра, но никакого оркестра не было.

Сидя в первом ряду на восточной стороне стадиона, режиссер ждал, держа руки на звукооператорском пульте. Он прождал два часа и уже начал ощущать усталость и глупость своего положения. Он слышал, как старик говорит ему:

— Поехали домой. Это же бред. Он не придет.

И собственный голос:

— Придет. Не может не прийти.

Хотя сам уже в это не верил.

У него на коленях лежали наготове пластинки. Время от времени он проверял то одну, то другую, спокойно ставя ее на проигрыватель, и тогда из рупоров громкоговорителей, установленных по обоим концам арены, доносился ропот толпы, звуки оркестра, но не в полную силу — нет, это будет позже, — а тихо-тихо. И опять он сидел в ожидании.