Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович Страница 50

Настроение у него было препакостнейшее, и в этот миг ему подумалось, что лучше бы его приятель вовсе тут не объявлялся. Во всяком случае, как он теперь понимал, радости от общения с ним будет маловато, зато хлопот — полон рот…

Спустя всего месяц он окончательно в этом убедился, но зато, когда впервые узнал о письмах Годунова королю Жигмонту, оказалось, что монах еще может пригодиться, потому что в Путивле любой сомневающийся — ведь сам царь говорит, что перед ними беглый монах-расстрига, — мог воочию убедиться в лживости слов Годунова…

Честно сознаюсь, что первые мои мысли после всего услышанного от Отрепьева были вновь о Федоре Романове.

Разумеется, царские воеводы неправы, устраивая террор в собственной стране, но начало-то всему положил именно тот, кто сейчас в неге и покое балдеет где-то на собственном подворье, наслаждаясь полезным для здоровья северным климатом и роскошной природой.

Был соблазн оборвать разлюли малину старцу Филарету. Руки просто чесались черкануть в письмеце Борису Федоровичу, которое я как раз сочинял, обо всем, что удалось нарыть, и хана монаху.

Окончательная.

Останавливало только одно. Написать-то недолго, вот только имеет ли смысл указывать все это? Как ни крути, а риск попасться по дороге немалый, значит, прямым текстом такое не расскажешь. Устно? Ну и сколько из нарытого мною удержит в памяти гонец?

А ведь ему помимо этого надо запомнить и еще кое-что, причем куда более важное, чем желание отомстить «голубому» старцу.

К тому же необходимо принимать в расчет и еще один факт — доставка займет изрядное количество времени. Плюс Москва. Это со мной Борис Федорович общался часто, а так он из дворцовых палат вообще не выходил. Учитывая, что его дела ныне далеко не блестящи, скорее всего, он по-прежнему в затворниках.

То есть пока мой гонец к нему проберется, пока Годунов примет решение послать за Романовым… Словом, когда его привезут в Москву, будет середина апреля, и… кончина царя.

В этом случае пребывание старца Филарета в столице, учитывая всю его скопившуюся злобу и недюжинный ум, пойдет лишь во вред Годуновым.

Не раз и не два припоминались мне в это время наши с дядькой дебаты по поводу дальнейшей судьбы Руси и какой бы она стала, останься на престоле юный Федор или отважный авантюрист Дмитрий.

Всякий раз мы приходили к выводу, что все было бы гораздо лучше, но только при условии, что второй должен быть непременно удален со сцены.

Совсем.

А в ответ на мой робкий вопрос: «Почему бы Дмитрию не помиловать семью Годуновых?» — дядя Костя, не вдаваясь в излишние рассуждения, мрачно качал головой и изрекал латинскую классику:

— Tertium non datur[73]. Он должен был их убить. Это неизбежная логика борьбы за власть.

Тогда я не знал, что ему ответить.

Но сейчас, находясь в гостях у претендента на российский престол, я уже не был столь уверен в правоте дядьки.

Нет, с одной стороны, все правильно. Логика действительно железная. И впрямь глупо оставлять в живых человека, чей отец был царем. К тому же и самому Федору тоже успеют присягнуть на верность, поэтому он — бельмо на глазу не у одного Дмитрия.

Словом, даже если мысль об убийстве не пришла бы в голову прямому, откровенному, простодушному Дмитрию, то ее непременно подсказали бы, причем не один и не два раза.

Всем бы хотелось раз и навсегда позабыть свое предательство, а для этого необходимо ликвидировать человека, которого предали, и потому твердили бы новому государю со всех сторон, пока не добились бы своего.

Все так.

Вот только ситуация немного изменилась, ибо сейчас тут нахожусь я, правда, имею всего один голос, но зато очень звонкий и притом убедительный.

Весьма убедительный.

Но для начала надо войти в ближний круг Дмитрия или завоевать авторитет и пользоваться огромным влиянием, пускай и негласным.

Последнее мне удалось даже намного раньше, чем я рассчитывал.

А помогли в том странствия царевича и… распорядок дня на Руси.

Глава 13

Папины уроки и «невинные» шуточки

Что касается распорядка, то напомню, что у православного люда имелся обычай после обеда почивать. Соблюдалось это столь строго, что бояре и прочий русский люд, включая даже донских казаков, даже в Путивле по традиции посвящали послеобеденные часы сиесте, а проще говоря — дрыхли.

А вот сам Дмитрий этого обычая признавать не хотел.

Возникал вопрос — чем заняться?

Шляхтичи хоть и не соблюдали этого режима, но они — католики, а потому с ними, а тем паче с ксендзами царевич избегал общаться без свидетелей, чтоб про него не удумали чего дурного.

А с кем ему тогда разговаривать в такое время?

Вот и получалось, что волей случая я и Квентин оставались единственными собеседниками, поскольку к протестантам на Руси отношение далеко не столь настороженное, как к латинянам.

Словом, еще не успев войти в самый ближний круг его людей, не говоря уж про должность советника, я получил прекрасную возможность общаться с царевичем тет-а-тет. Вдобавок ему не только нравилось слушать о дальних странах и древних философах, но он еще и восхищался логикой моих рассуждений, особенно если в конце образовывалось нечто противоречивое.

— Умеешь ты к, казалось бы, простейшим вещам подойти эдак хитро, что у меня ажно дух захватывает, — простодушно сознался он и пренебрежительно махнул рукой, игнорируя колокольный звон, призывающий прихожан на вечернюю службу.

— В этом суть всей философии, — скромно пожал плечами я. — Берешь нечто настолько простое, что об этом, кажется, не стоит и говорить, и приходишь к чему-то настолько парадоксальному, что в это просто невозможно поверить. Вообще, о всяком предмете можно сказать двояко и противоположным образом. Вот, например, разум. Это добро или зло?

— Конечно, добро! — горячо заявил Дмитрий.

— Вот как? А меж тем с помощью разума совершаются как добрые дела, так и злые. Причем добрые дела совершаются немногими и редко, а злодеяния — и часто, и многими. Я иногда думаю, что если бы бог хотел причинить вред людям, то лучшего способа, чем подарить им разум, он бы не смог найти. Итак, спрашиваю еще раз: разум является добром или злом? — И я с улыбкой посмотрел на царевича, наслаждаясь его растерянной физиономией.

— Ну а вот женщины? Что ты можешь поведать о них?

— А тут философия и вовсе не нужна, — развел я руками. — Эти создания противоречивы сами по себе. Вслушайся, как красиво говорят о них в Италии: «Белла донна». В переводе это означает «прекрасная дама». Меж тем белладонна — смертельный яд. И все это — женщина. Вообще, в мире есть только три абсолютно непредсказуемые вещи — погода, глупость и женщины. И потом тут все зависит от вкуса. Одним в них нравится божественная красота, а другим — их дьявольский характер, который порою столь честолюбив, что могут позавидовать иные мужчины…

Намек был достаточно прозрачный, но честно сознаюсь, что тут меня постигла неудача. Сколько бы я ни выводил Дмитрия на разговор о Марине Мнишек — молчал как партизан.

Зато в другом вопросе мне удалось развернуться — я имею в виду его странствия. Тут я сделал ставку на пребывание царевича в Гоще, где он некоторое время проживал у тамошних социниан, о чем мне простодушно поведал Отрепьев.

В чем суть их учения, я особо не вникал, да и отец Леонид меня не больно-то просветил, но главное я понял — парни из Гощи в первую очередь стремились основывать свою религию на разуме, а не на слепой вере, подвергая критике — а куда ж без нее, родимой, — основные положения своих официальных оппонентов.

Например, Христос, согласно их словам, был вдохновенным, но человеком. То есть родился он как и все люди, но пришел момент, когда господь его вдохновил, и понеслось-поехало — и вино из воды, и воскресения из мертвых, и по воде аки посуху, и прочее.