Татьяна Мудрая - Дети Древних Страница 7

Три дня и три ночи ждал его герцог и ждала красавица, стоя на самой последней ступени.

И вот, наконец, выгнулась посреди залива морская гладь, замерцала яркими бликами, и поднялось из воды чудище, похожее на огромную медузу золотистого цвета, с птичьим клювом и щупальцами, похожими на косы, широко заплетенные в семь прядей. Только и осталось у него человеческого, что карие глаза с искрой.

И провещал глубоководный монстр:

— О мать! Лишь по одной любви к тебе вернулся я сюда, ибо с недавних пор тяжек стал мне воздух земли и невыносим яркий солнечный свет. Оттого сам я стал тем знаком иного, который вы от нас потребовали. Велено мне также передать вам обоим дары, коли вы так их добиваетесь. Тебе, герцог, — совет: не отягчай главу свою массивной короной и не делай крыши тяжелей основания домов. Матушка же, сказали мне, и так получила два подарка: первый — в уплату за неблагодарность, когда доброго слова ни у кого не нашлось для Царь-Рыбы, что вручила себя людям. О том я больше говорить не стану. Вторым стали её красота и свежесть — так получилось оттого, что выносила она в себе многочисленное потомство Царицы и Великого Жаба, моих младших братьев и сестер. А как вы распорядитесь полученным — это не наша воля и не наша забота. Прощайте!

С этими словами ушло создание под воду, где была его истинная родина, и больше о нём не слышали.

Зато слышал весь мир, когда страшное землетрясение разрушило прекрасную Мессину и соседний город Реджо-ди-Калабрия: горы с гулом и грохотом свергались вниз, приливная волна ударяла в берег, в земле раскрывались и закрывались алчные пасти трещин — и становились гробом для обитателей те дома, где, по обычаю тех мест, кровля была массивной, а фундамент и стены — сложены почти без раствора. Тогда лишь учёные вспомнили о пророчестве Кола, но впоследствии, когда еще более ужасная катастрофа постигла город, сравняла с землей все здания и погубила почти всех людей, — узнали его все оставшиеся в живых».

Пока Лев мерным и монотонным голосом читал сказание, Марина ухитрилась задремать, но когда замолк и она невольно встрепенулась от этого, оказалось, что текст вошёл в неё до последнего слова и последней паузы.

— Зачем ты мне это рассказал? — спросила она.

— Затем, зачем и Кола выдал свои предсказания. Чтобы ты подумала и кое-что поняла. В том числе о себе самой. А теперь держись!

Тут их накрыло чернильной тьмой и поволокло вдаль со скоростью вообще невиданной.

— Не трусь, это нам защитная подушка. Среднее Море уже почти миновали, теперь братец Спрут протащит под панцирем Большой Черепахи, — Лев пролез между передними сиденьями к ней и хватанул за руку в обычной упокоительной манере.

— Какая-такая черепаха?

— Одна из тех, на коих зиждется Великий Диск, — хмыкнул тот. — Ну, по крайней мере Африканский континент. Там внутри подобие грота со внутренним морем, о котором внешние люди еле догадываются. Мы с тобой могли бы продраться на колёсах через Атласские хребты, но уж лучше прямо по назначению. В горах-то нынче весьма и весьма шатко: низвергаются и извергаются как и где только могут.

В пустыне безводной…

…А когда их, наконец, выплюнули из жидкой соли на волю, настала глубочайшая синева.

Она плескалась в окнах, щедрыми мазками ложась на угловатые базальтовые своды, играла со звёздами, от которых остались лишь отражения в маслянистой воде, и роняла щедрые блики на подобие широкого алтаря, где возлежало нечто узкое, жёсткое и крылатое.

— Что это? — шёпотом спросила Марина. — Это всё.

— Сердце сердца пустыни, — ответил Лев. — Невозвратная вода.

— Озеро?

— Конечно. И, кстати, пресное. Почти с Байкал, но куда как глубже. Со дна бьют родники, сверху падает тень камня, оттого и получается такой чудной цвет. Хотя, может быть, это рачки такие фосфоресцирующие. Я не знаю в точности, что ты видишь: лазурь или ультрамарин. У нас с тобой разные глаза.

— Ой. Туда можно выйти?

— Погоди.

Нажал на газ, и внедорожник неторопливо двинулся к постаменту. Очевидно, туда вёл пандус, потому что никаких толчков не последовало.

— Эта лодка рядом — для тебя, — объяснил Лев коротко. — Чтобы пробиться наверх.

— Лодка? Если бы не эти странные поперечины на хвосте, я бы подумала, что самолёт.

— Один миллиардер задумал покорить на такой все самые глубокие морские впадины, только сошёл с дистанции и с ума на первой, — пожал Лев плечами. — Титановый сплав и углеродистые волокна, стекло смотровой кабины под стать корпусу. Мы там почистили, сильно переоборудовали, и теперь это вроде как бур: корпус с огромной силой вращается вокруг неподвижно подвешенной кабины, носовой рассекатель, хвост и крылья с их элеронами работают как сверло. Когда Цаттха ввинтится изнутри в центр мишени, в зрачок Ока Сахары, и пробьёт его насквозь, давление внутри полости понизится, и следом хлынет вода из озера и подземных ключей. А сам он скользнёт внутрь за ненадобностью.

— Лев. А почему я должна сразу куда-то там идти?

— Я исполняю приказы старших, детка. Ты, конечно, можешь обозреться вокруг, но только без меня и под авторитетную ответственность.

Язык его портился с минуты на минуту.

— Я одна боюсь — ты же меня защищал. Ну не можешь ты так просто меня бросить!

— Ага, одна из тех сцен, на кои была горазда Скарлетт О`Хара, — он хмыкнул. — А что меня в пресной воде обессолит и обессилит, ты никак не заценяешь? Ничего, привыкай обходиться. Я тебя почти что с рук на руки сдаю.

Он вытащил из машины небольшой заплечный мешок — когда только успел упаковать? Буркнул:

— Там тебя твоё навороченное шмотьё не выручит. Вот зеркало внутри постарайся не разбить. Истинно старшая работа. И подарок, однако.

Вдел онемевшую от возмущения Марину в рюкзак, вынул из внедорожника — руки её, пытаясь удержаться за корпус, скользнули по чему-то, похожему на липкую плесень, и брезгливо отдёрнулись. Сноровисто запихнул в кабину — кресло услужливо приняло в объятия, двойная хрустальная крышка саркофага открылась и вновь захлопнулась. Девушка ещё успела увидеть, как её спутник забирается в свою моторизованную скорлупу…

…Как вокруг всё замерцало, потянулось горизонтальные полосами, обратилось в серый туман… исчезло.

Кажется, внутри бурильного механизма было предусмотрено катапультирование, потому что едва мелькание замедлилось и прояснились контуры окружающей действительности, как девушка очутилась на грубой каменной поверхности.

— В самом деле — центр мишени, — проговорила Марина очень громко, чтобы заглушить страх. — Яблочко большое-пребольшое, жёсткое-прежёсткое. А мишень и вообще.

Жара била кулаком в темя — то, что в нескольких шагах из жил земли вырывался клокочущий фонтан голубой крови, не помогало почти нисколько. Впрочем, явление природы быстро умолкло, растекшись большой лужей того же удивительного морского оттенка, что и в гроте. Девушка огляделась, удивившись тому, как далеко она видит, но ещё больше — как ей удаётся догадываться о смысле. Пока мог достичь глаз, один за другим до самого горизонта поднимались мощные концентрические валы — грубоватое подобие знаков пустыни Наска или, быть может, лунного пейзажа. А в отдалении пели еле видные отсюда пески, которые вызмеивал и пересыпал из ладони в ладонь раскалённый ветер, вставали и развеивались барханы.

Странное дело, но посреди воплощенной фантастики возвышался небольшой дом вполне европейского склада.

— Пойти туда, что ли, пока голову не напекло, — снова сказала Марина и почувствовала на голове тёмную накидку, которой раньше не замечала. Но сразу же ей пришли в голову слова спутника о том, что её передают по своего роде эстафете.

— Вот зайду — и спрячусь назло. Выйду — как раз украдут, — продолжала она рассеянно, а ноги сами волокли её: от той добела раскалённой сковородки, что на небе — по чуть менее горячей, которая распласталась под ногами.

В мотеле, радующем гостя мало того что прохладной, но вообще ледяной атмосферой, не было даже персонала. По стенам развешаны довольно свежие плакаты, стол распорядителя — завален грудой листовок ещё тех времен, когда общественность была взбудоражена и развалена надвое казнью Муаммара Каддафи. Ни английского, ни тем более арабского языка Марина не знала как следует, однако глаза её мельком уловили слова «гибель великого рукотворного моря», «независимость», «государство для Великого Кочевья», и «туареги».

— Моя машина вроде была иной марки, — сказала она себе, двигаясь по коридору. — И сами люди иначе называются. Туарег — это раб, а они себя называют свободными. Свободный народ Имохаг.

Откуда взялось это слово, из каких закромов сознания — непонятно.

Номера первого этажа почти все стояли отпертые и пустые, электричество не работало, но прохлада сохранялась, как в своего рода пещере.