Павел Журавель - Медвежьи углы Страница 10

— Ишь, «Шарпей»! Само чудо, — не могла успокоиться Обморочница.

Вероятность бухнуться в обморок возле дома — только одна из вероятностей. Можно, например, в троллейбусе или на троллейбусной остановке.

Яблоко

Когда пьяные солдаты в 1914 году стали ломиться в окна и двери лавки моего прапрадеда Гедалии, тот разобрал крышу лавки, посадил свою жену Хану и трех дочерей на спину и плюющимся огнем драконом перемахнул Днестр. Высадив женщин в Атаках, Гедалия вернулся в Могилев-Подольский, чтобы собрать кой-какие личные вещи и поджечь пару-тройку агрессоров.

Когда в 1916 году Днестр вышел из берегов и затопил дедов дом в Атаках, а семье пришлось спасаться на крыше дома посреди речного моря, тетя Циля серой цаплей таскала им рыбку и речных курочек.

Когда в 1918 году петлюровцы бегали за сестрой бабушки, огненной красоткой Малкой Ароновной по ее киевской квартире, она кошкой скакнула на потолок, чтобы обрушиться на негодяев огромным резным шкафом красного дерева с острейшими медными ручками.

Вот среди каких историй рос я! Я, бледно-желтое яблоко с двумя коричневыми родинками на шкурке. Яблоком хорошо лежать в маленьком заросшем дворике среди какой-нибудь антоновки или данешты и наблюдать, как муравьи пасут тлю на стебельках пионов, или как жуки за жужицами ухаживают, или как слизни плавно и быстро уносят свои тела в заросли помидорных грядок.

Дар быть яблоком был ни для чего и ни зачем.

В школе я однажды в сонной агонии закатился в парту, чтобы отоспаться, проснулся поздно, когда школа была уже закрыта, пришлось выбираться из школьного окна, рвать брюки, пачкать пиджак и выслушивать укоры от папы-мамы. С тех пор решил, что спать в школе надо человеком среди человеков.

А еще я мог яблоком завалиться спать прямо на земле летней ночью, и прекрасно высыпаться: ни холод, ни насекомые меня не беспокоили. Я мог стать идеальным туристом, геологом или на худой конец диверсантом, но мой яблочный бочок однажды больно куснул еж, и я стал бояться спать на земле.

С Гришей мы не росли в одном дворе, не ухаживали за одной девушкой, не пили водку на скамейке парковой аллеи. И встретились мы уже далеко-далеко от моего детства и юности.

Решение пошутить с ним пришло между четвертой и пятой кружкой глубокой ночью, холодной зимой, в московском общежитии.

Терять мне было нечего, надо было шутить.

Гриша печально смотрел на яблоко, которое появилось перед его глазами после моего исчезновения.

Он просто качался надо мной с глуповатой улыбкой, а потом сказал: «Ты смотри, как от тебя тараканы бегут — кучно, как буденовцы».

Став человеком, я увидел напротив маленького седоватого ворона.

— А чего такой некрупный? — спросил я.

— Зато жить буду долго, — прокаркал Гриша.

Но именно он сыграл главную роль в моей яблочной жизни. Знаете, бывает. Рррраз, и ты просветлен! Так вот Гриша мне сказал, что еж — хищник и не ест яблок, зато яблочный сок отпугивает паразитирующих насекомых: вшей, блох, клещей.

Представляете! Яблоко может отпугивать паразитов от ежа!

Пионерские сны

Проснулся Конский сам, без помощи родных и близких, не нуждались и они в его помощи. Лежа наблюдал в окно, как снег падает, и сон недавний переживал: Конский, кажется, с какими-то приятелями (их лиц он вспомнить не мог, да и неважно, а его самого тогда Саньком Педальным звали) ходит по городу и покупает в киосках Союзпечати значки на олимпийскую тему. А тут через стекло киоска (не того, что у вокзала, и не того, который возле школы, а другого, подальше) разглядел он значок исключительной красоты: со звездой, букетом и надписью на ленте: «9 мая». «А-а-а… — стонет Конский, Санек Педальный, от внутреннего восторга. — Б-е-р-у!» И взял! 29 копеек значок стоил.

Теперь лежит Конский, и восторг его переполняет. Хочется поделиться, крикнуть в пространство квартиры: «Ма-ам! Хочешь чего покажу?» Это он про значок. Но мамы рядом нет, есть враждебная его снам и восторгам жена и сын тоже враждебный. Они теперь в соседней комнате живут, отдельно от него. Сын в их комнату переехал, а его в «детскую» запёрли, «согласно теперешнему его развитию», как жена выразилась.

«Это даже лучше», — подумал Конский, и стало лучше. Он себе «детскую» оформил, как всегда мечтал. Коллекцию значков над кроватью повесил (когда был маленький, он ее в коробке, в шкафу держал, чтобы одноклассники не клянчили и не тырили), на дверь — дартс, на одну стену — Битлов (вырезка из «Ровесника»), на вторую — Kiss (футляр от пластинки, а пластинки отродясь не было).

Жена его последнее время смущала, особенно после сна про учительниц.

В том сне Лариса Витальевна (2–3 класс) его конфузила перед всем классом, а после другая учительница, Лариса Степановна (4 класс), громко и властно что-то трубила про несделанную или плохо сделанную математику. Подробностей Конский уже не помнил, только голос склочный, выражение лица свинское, а еще он перед всем классом стоял почти голый, со сна, в трусах и майке. И так ему от этого всего дурно стало, что он в воздух поднялся и медленно-медленно к форточке полетел. Он слышал, как ему вслед продолжают говорить глупости и как удивленно-осуждающе шумит класс.

«Да пошло оно всё!» — подумал Санька, и оно пошло. Из фортки он летел как ракета. Мелькнула даже мысль в милицию залететь и про Ларисок рассказать, а потом подумал: «Да ну их! Больше в школу ни ногой» — и проснулся.

Жена после этого сна, как профиль на монете, заиграла новыми гранями. То на одну Ларису похожа, то на другую, а то и вовсе на Ирину Константиновну (бедняжка молодой умерла), но это добрая учительница была, ее Конский вспоминал с симпатией. Про нее тоже сон был, но странный. Он подглядывает, как она переодевается, а она, вместо того чтобы кофточку снять, хватает себя за шикарную косу и р-р-р-раз — с себя волосы снимает. Ужас!

Сыну его, любимому сыну, был странен этот новый расслабленный и притихший папа. Взгляд отца стал какой-то птичий, шебутной.

Папа хвастался значками, монетками, разными уменьями — тем, что писал дальше всех в классе, и что горохом стрелялся и яйцами куриными бросался. В книгах сказано: радоваться такому отцу, но сын не радовался, а недоумевал.

Телефонный звонок (не сотовый).

— Простите, это квартира Александра Конского? (мужской решительный голос)

— Да, а кто его спрашивает? (женский решительный голос)

— Это Сергей Ильич, работник С. Н. А. Вы, вероятно, жена Александра Конского?

— Да, позвать его к аппарату?

— Нет-нет, я с вами хочу пообщаться.

— Пожалуйста, слушаю вас.

— У вас как? Все в порядке?

— Да! А что случилось? (крепчает женский голос)

— Мы очень уважаем Сашу, он человек работящий, но с ним что-то происходит. Охранник наш жалуется, что Саша с крыши самолетики пускал и ему язык показывал, он уже милицию собирался вызвать, как по инструкции, а Саша ему угрожал, что он тогда окна побьет и его маме скажет, что тот курит и картинки с голыми женщинами в столе держит, а у охранника мама строгая. Он Сашу боится и обязанности свои выполнять не может. Техперсонал тоже смущен поступками вашего мужа: рисунками женщин в туалете, приклеенными жвачками и…и… вот! Он еще кнопки в лифте поджигал. Елизавете Георгиевне, секретарше нашей, подсунул безумный рисунок с подписью «Лизка дура» — это, конечно, так, но он ей волосы пластилином и жеваной бумагой заплевал. Безобразие же! А эти постоянные щелбаны подчиненным! Позавчера шеф зашёл за отчетом в его кабинет, вылетел с воем и теперь лежит дома с больным сердцем, и все из-за Саши. (Все это время жена Конского охает в трубку и приговаривает «Боже мой, Боже мой»).

— Да, да, я вас понимаю. Он сейчас сам не свой. Мы тоже страдаем, — всхлипывает она.

— Руководство С. Н. А. дает Конскому месяц. Сейчас лето, пусть отдохнет, — говорит мужской голос в трубке (Конский с этого места подслушивает). Если он продолжит чудить, больше пусть даже не приходит. Охранник говорит, что не пустит, да и нам с его состоянием тяжело ужиться, так ему и передайте, только помягче, может, все наладится, он же ценный работник. Был.

— Поняла.

— До свидания (кладет трубку).

Жена тоже кладет трубку.

— Саша, поди сюда, — властно и скорбно призывает она Конского.

Конский приближается боком, лицо его печально.

— Что ты сделал с шефом? Он из-за тебя заболел.

— Ничего я ему не сделал, он первый начал, — колюче вступил Конский.

— Что у вас произошло? Вы поругались? Подрались? Ты его ударил?

— А чо он! Подкрался и давай орать! «Что это такое — что это такое! Чем ты тут занимаешься»? Рот раззявил, а я ему: «У!», а он: «Ой!», а я ему р-раз — и саечку за испуг.

— Что ты ему? — ошалело спросила жена.

— Саечку! — победно сказал Конский. — За испуг.

— Ты совсем сдурел! — скорбит жена.