Марина Ефиминюк - Наследница Страница 13

– Глэдис, ты знаешь, что такое дрожь? – простучала я зубами, с трудом сдерживаясь от того, чтобы растереть плечи. – Дрожь – это самопроизвольные сокращения мускулов для согревания внутренних органов и тела в целом.

Последовала долгая пауза. Белошвейки непонимающе переглянулись, Глэдис выразительно моргнула. Признаться, я сама находилась в недоумении, почему совершенно не помнила портняжной мастерской, где при входе среди подкрашенных гравюр любимых клиенток висел мой собственный портрет, зато с легкостью продекламировала определение из академического курса анатомии.

Глэдис изогнула брови, и в ее подчеркнуто-вежливом молчании читалось: «А?!»

– Другими словами, я до смерти замерзла и не дергаюсь, а согреваюсь, – закатила я глаза.

– Расслабьтесь, – последовал сухой ответ. Дуэнья отхлебнула горячий чай.

– Не понимаю, ты-то на меня чего злишься? – не утерпела я.

– Как вы позволили поселить себя вместе с тем человеком? – выплеснула она нагнетенное возмущение, но тут же покосилась на белошвеек и прикусила язык.

– Для конспирации. – Я помолчала, посмотрела в ее сердитое лицо с покрасневшим от бесконечных сморканий и, конечно же, от холода носом и напрямик спросила: – Ты тоже согласна, что не было никакого несчастного случая? Что я сама?

Глэдис замерла на секунду, отставила чашку и приказала белошвейкам:

– Милые нимы, оставьте нас на минутку.

Когда она хотела, то могла выглядеть очень властной. Когда девушки послушно вышли и за последней тихо прикрылась дверь, Глэдис, неслышно, точно не ступая на пол, подошла ко мне. Она встала близко-близко и, оглянувшись через плечо, точно проверяла, не подслушивал ли кто-нибудь, страстно забормотала:

– Я не знаю, что случилось на мосту, но знаю с детства вас. Вы бы скорее разрушили этот мост, чем спрыгнули с него!

– Скажи? – Я схватила ее ледяные руки, и от резкого движения из отреза шелка, какому надлежало стать модным платьем, в разные стороны немедленно полезли булавки, и гладкая ткань соскользнула с груди, я едва успела ее перехватить. – Мы, Глэдис, теперь в тандеме!

– Вы о чем? – с вежливой улыбкой уточнила дуэнья.

В тот момент, когда я уже было раскрыла рот, чтобы выложить, как на духу, все свои подозрения, а заодно, что веду расследование, дверь с шумом отворилась, и на пороге появился смутно знакомый светловолосый мужчина с почти прозрачными глазами. Он обладал таким тяжелым, пронизывающим взглядом, что даже мне становилось не по себе.

Следом за сунимом в комнату, где я стояла почти полуголая, ввалилась толпа разодетого в пух и прах, словно к празднику, народа, а Глэдис вдруг страшно всполошилась и присела в нижайшем книксене. У меня появилось подозрение, что назавтра бедняжка начнет мучиться от прострела в пояснице – в ее возрасте я бы такие па делать поосторожничала.

– Ваше Высочество… – пробормотала она.

Принц?!

Натягивая на грудь соскальзывающий шелк, я настороженно наблюдала, как Его Высочество лениво приближался, заложив за спину руки. И солнечный свет, пробиравшийся в окна зала, преломлялся в магическом охранном камне, украшавшем знак принадлежности к Монаршему дому. В тишине каждый шаг принца звучал веским и особенным. Он остановился в шаге от постамента.

– Ты же не заставишь меня поднимать голову? – вкрадчивым тоном спросил он. Внешность у принца была самая банальная, но голос замечательный. С едва заметной хрипотцой, совсем мужской. Чувствовалось, что говорить громче полутонов он не привык.

Глэдис состроила отчаянные глаза, требуя, чтобы я не спорила с сиятельной особой, а просто подчинилась. Кутаясь в шелк, я сошла с возвышения и мигом стала с ним одного роста.

– Негодная девчонка, как ты посмела вернуться в город и не нанести мне визита? – Он говорил тихо, чтобы не расслышала насторожившаяся свита. Казалось жутковатым смотреть в его полупрозрачные глаза.

Проклятье, почему никто не упоминал, что я была настолько близка с принцем, что он называл меня «негодной девчонкой»?!

Он сжал мой подбородок.

– Ты похорошела.

В ответ я без колебаний прислонила ладонь к гладко выбритой щеке Его Высочества. Прежде чем сознание утонуло в наших общих воспоминаниях, до меня донесся изумленный невиданной дерзостью вздох придворных. Похоже, этот жест помог мне приобрести пару злейших врагов.

…Мои пальцы перебирают клавиши фортепьяно. Рука слишком мала, чтобы пальцы ловко брали аккорды, да и для занятий музыкой у меня нет никакого терпения. Но я настырно стучу по тугим клавишам, чтобы не расстраивать маму.

Мама у меня – чудесная мечтательница. Она живет в мире, где обитают розовые пони с белыми бантиками в гривах, цветут розы и абсолютно все восхищены ее красотой. Она, правда, очень красивая, я, к сожаленью, пошла в папу. Но она единственная не желает признавать тот факт, что ее дочь непереносимо, позорно бездарна. Это очевидное недоразумение понятно всем: и папе, и отчаявшемуся преподавателю, и даже мне, но только не маме.

Вдруг на черно-белой зебре клавиш появляется мужская рука с длинными тонкими пальцами. В фортепьянную гамму пробирается лишний звук, превращающий и без того нестройную игру в непотребную какофонию. Я останавливаюсь и, нахмурившись, поворачиваю голову. Рядом со мной стоит суним со светлыми волосами, забранными под черепаший гребень.

Я видела нежданного гостя прежде, на гравюре газетного листа. В колонке говорилось, что он принц. Обескураженно понимаю, что понятия не имею, как здороваться с королевской особой. Наверное, стоит подняться с табуретки и сделать красивый книксен, как меня учили в гимназии для благородных ним, но ничего подобного я, конечно, делать не собираюсь. Прищуриваюсь и прямо заявляю:

– У тебя прическа, как у девчонки.

В странных прозрачных глазах принца вспыхивает смех.

– Зато ты абсолютно бездарна в игре на фортепьяно.

– Знаю, – хмыкаю я, – очевидно же, у меня нет таланта. Я ни танцевать, ни петь, ни вышивать крестиком не могу.

Что ж, я вовсе не разделяю мнение гувернанток, будто умение вышивать крестиком гарантирует счастливый брак, разве что позволяет успокоить нервический тик, если очень хочется прибить мужа шкатулкой с драгоценностями. Иначе они, в смысле бесприданницы, давно бы все стали баронессами.

– Малышка, открою тебе секрет, – снижает принц голос до заговорщицкого полушепота. – Ты можешь быть хоть хромой, хоть кривой. Это ничего не изменит. У твоего отца столько золотых, что ты можешь не переживать из-за замужества. Даже если не захочешь, тебя заставят.

– То есть если я сейчас переломаю себе все пальцы, то мне не придется играть на фортепьяно, а замуж меня все равно позовут? – Я начинаю приглядываться к тяжелой крышке и пытаюсь понять, насколько больно прищемить ею руки. – Какая соблазнительная перспектива…

– Соблазнительная перспектива? – фыркает принц, давясь от смеха. – Сколько тебе лет, милое, рассудительное дитя?

– Двенадцать, – серьезно отвечаю я и добавляю, чтобы оставаться до конца честной: – Будет на следующей седмице. А тебе?

– Двадцать пять. Исполнилось месяц назад.

– Фу, ты такой старый! – Люди старше двадцати кажутся мне неприлично долго пожившими стариками, но мама и папа – не в счет. – И ты настоящий принц Эдмонд Алмерийский?

– Да.

– Я Анна Вишневская. – Не вставая со стула, я протягиваю ему руку.

– Приятно познакомиться, леди Вишневская. – Он пожимает мои пальчики, и от прикосновения перед глазами вспыхивает размытый образ того, как он нажимает на черную клавишу фортепьяно. Образ исчезает, стоит нашим рукам разъединиться.

– Коль мы теперь знакомы, то я могу задать личный вопрос? – уточняю я.

– Валяй.

– Кто тебе придумал такое отвратительное имя?

В первое мгновение принц кажется ошеломленным, а потом начинает смеяться:

– Оно досталось мне от деда. Старый мерзавец сидел на троне почти пятьдесят лет.

– Святые Угодники, был еще один бедолага с таким именем? – ужасаюсь я. – Эдмондом зовут пса, который живет при нашей конюшне.

– Он хотя бы милый?

– Он хромой и слюнявый дог. Мне жаль…

Чтобы вернуться в реальность и осознать украденное воспоминание, я пытаюсь убрать руку, но Его Высочество прикрывает мои пальцы своей узкой влажной ладонью, и я снова, помимо собственного желания, проваливаюсь в прошлое. Последней моей мыслью становится то, что принц совершенно не отличается от деда – тоже мерзавец, только помоложе.