Наталья Астахова - Письма с Земли Страница 14

— Пожалуй, если хотите.

Хотела спросить, где же находится его пожарная работа. Но в это время подъехала машина, остановилась у подъезда, где живет Людмила. Я уже знала, что она откатилась на тридцать лет вперед, и уже видела ее взрослого сына, и даже внука, не говоря о муже. Что в нашем городе спрячешь?

— Кажется, Сергей приехал, — догадалась я.

— А это еще кто такой? — поинтересовался отечественный Бельмондо, известный в моих кругах под именем Спасателя.

— Сын Людмилы.

— А она кто?

— Ну что вам, про всех жителей города сейчас рассказывать?

— Не думаю, что это займет много времени. Всех за пять минут сосчитать можно.

Ну, конечно, я была права, когда решила, что он не из нашего города. Кто из местных так презрительно может говорить о нем?

Но опять не успела возмутиться. Мимо нас прошлепал тапочками Петр Васильевич.

— И этого вы знаете? — спросил Спасатель.

— Конечно, это ее муж.

— Чей?

— Ну Людмилы. Он, кажется, из больницы сбежал.

— Из психиатрической, разумеется?

— Нет, у нас в городе такой больницы нет.

— Еще бы, конечно, нет. А то бы пришлось туда все население вашего славного городка уложить.

Глаза к темноте уже привыкли, и можно было лучше рассмотреть этого сноба, а заодно и ответить ему как следует. Только хотела этим заняться, как он снова фыркнул.

— Да у вас тут по ночам спать не принято. Смотрите, какое оживление. Публика прямо валом валит. Может, и этот вам знаком?

— Еще бы. Это Татохин. У него в полнолуние бессонница.

— Он что, лунатик?

— При чем здесь это. Лунатики как раз крепко спят и во сне ходят. А он просто не спит.

— Как же просто. Он тоже ходит. Может, вы даже знаете, куда он направляется?

— Наверное, тоже к Людмиле. Все-таки волнуется.

— Ага, а он ей кто? Был сын, потом муж, а этот?

— Это просто Татохин.

Спасатель захохотал.

— В вашем славном городе есть такая степень родства — просто Татохин? Ну живете!

Все-таки он противный, этот Спасатель. Как я могла так долго общаться с ним по телефону и не почувствовать это.

Я уже стала придумывать подходящую к случаю прощальную фразу, но тут у машины снова послышались шаги.

— Вот еще старичок погулять вышел. А может, он тоже к этой вашей Людмиле?

— Вовсе не старичок. Он раньше был старый, а теперь снова молодой, хотя… Он Людмилу…

— Ну, так я угадал? И этот туда же. Что же это у ней по ночам, собрания, или как? А как это он был старый, а теперь опять молодой? Часто это с вашими жителями случается? Вижу, вы тут вовсю пользуетесь отсутствием психбольницы.

— Он не наш. Он приезжий. Но ему, в отличие от некоторых, город очень нравится, он его понял.

Спасатель просто покатился со смеху.

— Ой, не треба нас дурить, бо мы вже не маленьки. А, так я его тоже знаю. Подвозил вчера. Он один ночью в лес ходил. Ваш кадр, точно.

Ну все, хватит с меня этих спасателей заезжих. Резко открыла двериу машины.

— Куда же вы? У меня еще есть несколько минут, посидим, поболтаем.

Людмила нагнулась над кроваткой, чтобы поцеловать внука. Увидела темное пятнышко на подушке. Дотронулась до него. Камешек, маленький, гладкий, с дырочкой. Куриный бог. Вот и до утра ждать не нужно. Загадывай сейчас свое желание.

— Пусть придут, — тихо сказала она, — мне так нужны они все сейчас.

Шум мотора, шаги на лестнице, голос в прихожей.

— Мам, ты что не спишь? И дверь открыта. Вышла навстречу, крепко сжимая в кулаке камешек. Не успел сын закрыть за собой дверь, как она открылась снова. На пороге стоял муж.

— А я из больницы сбежал. Соскучился очень, вот. Следом, громко топая, ввалился Татохин.

— Проходил мимо, смотрю, свет горит, машина у подъезда. Дай, думаю, зайду, может, надо что? А этот… он… Тут, я вижу, свои все, чужих никого нет?

— Что же вы все в коридоре стоите? Проходите, я вам так рада, — наконец-то обрела дар речи Людмила. — Чаю хотите?

— А в Англии так поздно обедают, что не поймешь, то ли это поздний ужин, то ли ранний завтрак. — Это сын, это его манера говорить.

Дверь снова скрипнула, вошел реставратор. Медленно вошел, прерывисто дыша. Трудно дались ему крутые ступени лестницы.

Людмила хотела всплеснуть руками, но мешал зажатый в кулаке камешек.

Реставратор протянул ей открытую ладонь. Она вспомнила этот его жест. Так он когда-то, очень давно, в том самом автобусе, протягивал кондукторше мелочь.

В углу висело зеркало. Реставратор потянулся к нему.

— Вот ведь в чем дело. Оказывается, это тоже не навсегда. Следовало ожидать. Ведь вы же меня… Ну, оно и к лучшему. Видите, я опять догнал вас, а вы говорили, что мы разминулись навсегда.

— Мам, кто это? — Сергей теребил ее за рукав.

— Сережа, оставь. Что же мы стоим в коридоре. Проходите, прошу вас. — Людмила наконец протянула руку реставратору. Ту, в которой был камешек.

— Вы думаете, это поможет? — реставратор улыбнулся.

Кто-то выключил свет. Он уже был не нужен. За окном стало совсем светло. Город, умытый ночным дождем, просыпался. На ветках большого тополя завозились птицы.

— Я привыкну. Это не так страшно. Правда? — спрашивал у всех реставратор. — Зато я остался здесь, с вами. А может быть, еще можно что-то исправить?

— Вот этого не надо, — отозвался Татохин. — Исправлял уже. Само поправится. Подожди, пока прошлое догонит будущее, и снова окажешься в настоящем. А ты потерпи, привыкнешь. С этими вечными городами всегда так. Тут время живое, понимать надо. Реставраторы, горе с вами.

А из моего окна было видно, как покидает город машина Спасателя. Наверное, он все наврал. И про горы, где спасал кого-то, и про лес, и про пожар, и про то, как тушил его. Слишком он глуп для таких добрых дел. Был бы чуть умней, он бы понял…

Снова зазвонил телефон. Неожиданно? Да нет же, это не может быть неожиданностью. Еще когда вы устанавливали в своей квартире телефон, вы уже дали обязательство истово, всю жизнь ждать, когда вам позвонят. Если у вас есть телефон, значит, вы все время ждете звонка. Рано или поздно это случается. Только бы на этот раз не ошиблись номером.

ПОГОНЩИК МУЛОВ С БУЛЬВАРА КЛАВЫ

Ну, давай поговорим с тобой о жизни. А значит, о любви. Сколько ее осталось-то, жизни. А значит, любви. Нам бы еще жить. А значит, любить. А мы уже говорим об этом. Как бы вспоминаем о прожитой жизни. А значит, о любви. Или мечтаем о будущем. Ведь настоящего-то и нет. Пока говоришь о нем, оно уже стало прошлым.

…Воздух какой густой. Какой жаркий. Лопасти вентилятора нарезают его ровными дольками, подбрасывают кусочки горячего воздуха, и тогда их, похожие на драники, которые очень давно, в детстве, пекла мама, можно глотать. Приготовленные вентилятором лепешечки воздуха почти безболезненно проходят в горло, и можно сделать вдох. А потом вентилятор поворачивается в сторону, и нарезанные им дольки воздуха никто не глотает, а воздух всей жаркой массой наваливается на лицо, и тогда не продохнуть.

Вот уж не подумал бы, что умирать так жарко. Да разве раньше он вообще думал об этом, мог подумать?

Как было бы хорошо отсюда, с раскаленной постели — на бульвар, в его зеленую тишину, в его воздух, отфильтрованный кронами каштанов. Бульвар назывался мальчишеским именем — бульвар Славы. Нет, конечно, он, как и все, понимал, что название не в честь какого-то Славы, а имеется в виду высокое понятие. Но в применении к бульвару выглядело это слово неполноценным, к тому же слава тоже бывает разной, и худой в том числе. Короче, название не нравилось.

Однажды для аквариума купил он водоросль. Даже не водоросль, а нечто среднее между растением и животным. Оно фильтровало воду, пропуская ее через себя. В зоомагазине не спросил, как оно называется, и дома не смог сыну внятно объяснить, что же он купил. И посоветовал ему самому придумать имя. Сын оказал: Клава. Потом уже узнали, что ребенок и на этот раз оказался прав, водоросль называлась кладофора. Почти Клава.

По дороге домой, нырнув с загазованного до рези в глазах проспекта в прохладу и чистоту бульвара, он подумал, что здесь роль Клавы выполняют деревья. И название пришло само. Изменилась лишь одна буква, но имя сразу сделалось женским, а бульвар — еще родней. Только он теперь знал его настоящее имя.

Кажется, с тех самых пор и началось это. Два имени у бульвара и две жизни у него, у…

…Доктор бородат, молод, крепок. Он считает мой пульс, кивает головой:

— Частит, сильно. Давайте запишем. Имя, фамилия, отчество, возраст?

Я отвечаю. Доктор удивлен:

— Неужели вы та самая?

О, народ нас знает, народ нас любит. Доктор — типичный представитель широкой общественности, он напишет мемуары о последних минутах моей яркой жизни. Кажется, уже начал. Все пишет и лишет, и все спрашивает у меня, а я, как автомат, удовлетворяю его служебную любознательность: два дня, сегодня — сильно больно, да, сухо во рту, горько, нет, не ела, не пила, не мерила. Не выдерживаю: