Айгуль Иксанова - Улицы Севильи Страница 2

Подобное безразличие посещало ее нечасто, ведь, как уже было сказано, девочка любила танцевать. Очень любила.

Природа была щедра к ней, такой маленькой и хрупкой, подарив гибкость, пластичность, прекрасное чувство ритма, а также решительность, граничащую с бесшабашностью, и прекрасные светлые, слегка золотистые волосы, прямые и тяжелые, которые она обычно стягивала узлом на затылке, чтобы непослушные пряди не мешали ее танцу. Собственно, на этом подарки судьбы и кончались, жизнь маленькой Насти была не такой уж светлой, в отличие от ее волос, хотя, несомненно, не менее тяжелой.

В детстве ей не давал покоя вопрос: «Где мой папа?» Но ответа девочка так и не получила. Эти странные люди — взрослые — почему-то вдруг отводили глаза, отворачивали лица и пускались в пространные непонятные рассуждения, сбивая бедную малышку с толку и успешно избегая объяснений.

Настя поняла все сама, когда стала чуть постарше, и уже больше не заводила разговоров об отце. Потом, когда ей исполнилось десять, она могла бы спрашивать: «Где моя мама?», но девочка, преждевременно повзрослевшая от насмешек и обид (ведь дети, с которыми ей приходилось общаться, часто были, пусть неосознанно, жестокими: странно, дети зачастую бывают жестоки, наверное, потому что еще пока не научились жертвовать правдой ради чужого спокойствия), ни на миг не поверила в историю с маминой болезнью и внезапным отъездом. Девочка знала, что та не вернется: ее мама оставила этот мир и своих детей, дочь и маленького сына, оставила одинокими, беззащитными и, как это ни печально, никому не нужными. Настя помнила, как ее привезли в этот дом, где жила двоюродная бабка, как потом, жалуясь на бесконечный плач ребенка, та забрала пятилетнего Настиного братишку в город, а вернулась одна, оставив его на попечение воспитателей переполненного детского дома. Через полгода мальчика усыновила бездетная пара, ему дали новую фамилию, и Настя окончательно потеряла его.

Утрата последнего близкого ей существа — брата — и стала главным потрясением, возможно, главной драмой в жизни девочки, лишенной любви и ласки, так необходимых каждому ребенку. Настя часто вспоминала горестный момент прощания, ей по ночам чудился плач братишки, которого она обняла в последний раз. И она снова и снова обещала себе разыскать его. Когда-нибудь. Она знала, что вряд ли найдет отца. И уж точно была уверена, что никогда больше не увидит мать. Брат стал ее надеждой, ее мечтой, в ее сознании он олицетворял собой настоящее счастье, словно был символом новой, лучшей жизни, совершенно не похожей на ее собственную. И Настя, сама не зная почему, была твердо уверена, что обязательно разыщет братишку, и тогда изменится ее жизнь, пойдет совсем по-другому.

Но что может она, маленькая девочка, оставшаяся совершенно одна, в этом большом и таком сложном мире, где тысячи дорог ведут неизвестно куда, где за каждым поворотом ждет новая, порой опасная встреча и где ты никогда не можешь с уверенностью сказать, что произойдет в следующую секунду? Не проще ли оставаться под крышей дома, приютившего тебя, пусть даже и живется тут несладко? Зачем открывать новые пути, когда там, где ты находишься, сейчас спокойно? Спокойно и безопасно. Зачем?

Двоюродная бабушка, приютившая девочку, Людмила Львовна, была теткой Настиной матери. Сгорбленная, высохшая старуха, озлобленная и ненавидящая всех — соседей, родственников, прохожих, коммунистов, демократов, своего ныне покойного мужа и бездельника-сына, нашедшего счастье на дне бутылки (содержимое которой давно стало визитной карточкой России) — была неизменно сурова с девочкой и держала в своем доме лишь потому, что Настя представляла собой бесплатную рабочую силу — молчаливую, безропотную и легко управляемую. Все доступные «удовольствия» в виде уборки, походов по магазинам и за водой, прополки бесконечных грядок, ухода за двумя козочками Людмилы Львовны и ночных пробежек за пивом в ларек для любимого дядюшки достались Насте, получившей взамен ту самую безопасность в виде крыши над головой, а также возможность продолжить учебу в местной школе, включавшую час в неделю, посвященный занятиям танцами. Единственным ее развлечением стали телевизионные передачи, которые девочке разрешалось смотреть от случая к случаю, то есть когда настроение бабки было чуть лучше, чем «слишком плохое». Выше «так себе» шкала ее настроения не поднималась никогда, и Настя постепенно привыкла жить подобным образом, тем более что и радоваться обеим, действительно, было нечему.

Так вот, в свой двенадцатый день рождения она смотрела телевизор. Переключая каналы, оставив без внимания лыжные соревнования и японский мультфильм, Настя остановилась наконец на документальном сюжете об Испании и, заинтересовавшись, поудобнее свернулась в кресле.

Камера на плече оператора медленно двигалась по одной из центральных улиц Севильи, и оттуда на девочку смотрела другая, незнакомая жизнь, светлая и беззаботная, жизнь залитых солнцем площадей, будто даже сквозь экран благоухающая белоснежными цветами апельсиновых деревьев. Камера вдруг остановилась и замерла, задержав свой всевидящий взгляд на цыганке в длинном розовом платье, танцевавшей босиком на площади под размеренную дробь кастаньет. Сидящий на земле цыганенок бил в небольшой барабан, и смуглая красавица танцевала, гордо запрокинув голову, улыбаясь свободной, всепобеждающей улыбкой, а проходившие мимо люди бросали звонкие монеты в лежавшую у ног мальчика старую шляпу.

Настя медленно поднялась с кресла и приблизилась к светящемуся голубоватым сиянием экрану — улыбка девушки заворожила ее, казалось, она говорила: «Пусть я танцую босиком на площади, пусть у меня нет ваших денег, вашей спокойной тихой жизни, нет и пресловутой крыши над головой, но я счастлива, я свободна и счастлива! Завидуйте мне, потому что вы все лишь мечтаете о счастье, а я знаю его!»

И проходящие мимо люди останавливались и смотрели, смотрели на танцевавшую цыганку, не в силах отвести от нее взгляд, так же как и маленькая девочка за тысячи километров от Севильи, околдованная необыкновенным танцем — радостным танцем Солнца.

Теперь Настя знала, что где-то в мире существует другая жизнь, жизнь, так не похожая на ее собственную.

Девочке потребовалось меньше минуты, чтобы принять решение, и больше она уже не колебалась. Она доберется до этой самой Севильи, она тоже узнает, что значит быть свободной и счастливой, она увидит эту волшебную страну своими глазами, и, так же как эта девушка, она будет танцевать на площади, и люди будут смотреть на нее. А она улыбнется им в ответ!

Эта девушка родилась на солнечном побережье Испании, ее родители, андалузские цыгане, кочевали по городам, и она жила, не ведая другой жизни, ее спутники служили для нее опорой, защитой и поддержкой, танцами она привыкла зарабатывать свой хлеб.

Настя же была одна, ей ни на кого не приходилось рассчитывать, она не знала языка, не имела заграничного паспорта и, конечно же, денег. Но все это было последним, о чем она подумала в эту минуту.

Она все равно доберется до Севильи и будет танцевать! А потом вернется домой и разыщет брата.

Так будет. В этом она не сомневалась.

Девочка торопливо выключила телевизор, пробралась в свою комнатушку, вытряхнула из старого рюкзака школьные тетрадки и ручки, потом, подумав, бросила ручки обратно, положила в него кофту и смену белья, две пары колготок, расческу, зубную щетку, фотографию матери и длинную цыганскую юбку, черную с красными цветами, расшитую сотней оборочек, — ту, в которой она и будет танцевать. Потом Настя натянула старые черные джинсы, ставшие уже тесноватыми в поясе, те самые джинсы, в боковом кармане которых было зашито ее единственное сокровище — две тысячи рублей, подаренные ей подругой матери в день маминых похорон. Настя бережно хранила эти единственные деньги, надежно спрятав их от старухи, и вот теперь пришел черед воспользоваться ими. На миг она задумалась и о бабке, но Людмила Львовна так часто повторяла «чтоб тебя черти забрали» и «подбросили мне нагрузку на старости лет», что отсутствие девочки вряд ли смогло огорчить ее. Скорее наоборот — старуха благословит день, пославший ей избавление от тяжкой опекунской ноши. Настя не сомневалась, что никто не будет разыскивать ее. Она никому не была нужна — девочка уже привыкла к этой мысли и привыкла быть одна. В ее жизни был только брат — единственный близкий человек, и Настя надеялась, что мальчик все еще помнит ее.

С легким сердцем и радостным волнением в душе, от которого слегка кружилась голова, как от шампанского, выпитого ею однажды в день маминых именин, девочка спрыгнула с подоконника и шагнула в черную апрельскую ночь.

Так началось ее путешествие в Севилью — дорога длиною в сотни бесценных дней.