Аделаида Фортель - Видримасгор Страница 2

Заоконная картина оказалась достаточно любопытной. Двор был виден, как на ладони, до мельчайших подробностей: вот трещины на асфальте, пробиваются через них чахлые травинки. Вот два жирных голубя идиотического вида сосредоточенно выискивают крошки, причем один из них делает вид, будто интересуется совсем иными материями. Притрусила убогая собачонка, придирчиво понюхала стену, гордо задрала кривую лапу и расписалась. Тотчас на нее сверху выплеснулось ведро воды. Хлопнула рама, обдав кота серией солнечных бликов, мелькнуло напротив довольное лицо Ивана Прохоровича, инвалида войны и известного борца за чистоту. Предназначенная ему бранная тирада стукнулась в закрытое окно и эхом заметалась в колодце. Обиженная собачка, поскуливая, залезла на руки своей возмущенной хозяйке и покинула двор.

Из-под арки появилась баба с помойным ведром, вокруг которой комаром вился лысоватый мужичок в сатиновых трусах. Присмотревшись, кот узнал в нем соседа по квартире. Сосед размахивал руками, норовил встать на колени и поцеловать даме ручку. Баба рефлекторно подтягивала к груди ведро, на ее лице красовалась крайняя степень обеспокоенности. Она осторожно маневрировала вокруг бушевавшего в страсти спутника и мелкими шажками продвигалась к подъезду. Наконец ей удалось достичь двери. Зудин, угадав ее маневр, в отчаянии вцепился в полу ее цветастого халата. Баба замахнулась ведром, обрушила его на голову обожателя, ловко вывернулась и метнулась вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки сразу. Кот видел, как стремительно промелькнули розочки на халате, туго обтянутый материей зад, пухлые колени и голые лодыжки поочередно в каждом окне парадной, пока перепуганная женщина не достигла своей квартиры. А сосед с разбитым вдребезги сердцем остался стоять возле входной двери. То есть, самого сердца кот, конечно, не видел, но он немало лет прожил на белом свете бок о бок со своей старушкой, и волей-неволей пересмотрел такую уйму сериалов и мелодрам, что мог по праву считать себя неплохим экспертом в области человеческих взаимоотношений. Да это бы ладно! Что, в самом деле, не видал он, что ли, подобных сцен. Да только Зудин виделся коту неожиданно маленьким, не больше хомячка, жившего когда-то у Андрюши Карловича в трехлитровой банке. О, то было самое волнующее и блаженное время в аскетичной кошачьей жизни. Кот часами смотрел, как копошится в белой вате мягонький и теплый грызун, как он встает столбиком на задние лапки, прижимая к пухлой груди крохотные ручки, принюхивается и настороженно поводит смятыми, словно клочки пергаментной бумаги, ушами. Кот обожал это хрупкое существо до дрожи, до онемения конечностей. Правда, роман этот был недолог, хомячок слишком быстро кончился. А еще одного завести Андрюше мама не разрешила («Не позволю, и не проси! Чтобы ты потом опять неделю рыдал? Вот когда этот блядский кот сдохнет, тогда пожалуйста!») Так вот, Зудин, стоящий с разбитым сердцем возле входной двери, был точь-в-точь Андрюшин хомячок… Маленький и беззащитный, уши, от волнения розовые, трогательно оттопырены, волоски рыжие вокруг головы разметались. Встал столбиком и тупо уперся взглядом в стену, руки вдоль тела свесил. И как прежде, смотрел на него кот сквозь обманчивую прозрачность стекла и любил соседа в тот момент до исступления, до сладостной неги, до потери обоняния и зрения, словом, до такой степени, что совершенно не заметил появившуюся за спиной Антонину Карлович. А зря. Поскольку Антонина уже успела посетить туалет, найти и оценить по достоинству кошачью икэбану и вооружиться сковородкой. Быть бы ему прибитым насмерть, если бы он не был столь везучим. Во время замаха, Антонина зацепилась сковородкой за полочку с кастрюлями Клары Мосейковой и с грохотом обрушила ее на себя. Кот брызнул с подоконника со скоростью, опережающей звук, и весь произведенный соседкой звон, крик и мат догнал его уже в самом дальнем и темном углу родной комнаты, под кроватью Софьи Ильиничны.

Мы, пожалуй, опустим все подробности сцены уборки произведенного беспорядка, не станем осквернять слух словарным водопадом, извергнутым Антониной, а скажем только, что на сей раз уровень шума настолько превосходил все допустимые и возможные коммунальные децибелы, что очнулся сам Малахитов. Оглушенный Дмитрий Дормидонтович минут десять тяжело ворочал глазными яблоками, пытаясь осознать текущее время и местоположение. Сперва сквозь туман глубокого похмелья узнал родные стены, местами оклеенные пожелтевшими афишами. Затем опознал свое изображение на этих афишах. После чего взгляд его обессиленно упал на грязный пол, по культурным слоям которого наблюдательный посетитель мог проследить бытовые подробности пяти последних лет жизни спившегося баса России.

Набравшись сил, Малахитов осторожно спустил дрожащую ногу с кровати и нашарил ею тапочек. Затем, кряхтя, сел и обнаружил, что окружающий мир не стоит на месте. Тапочки вальсировали, выскальзывая из-под ног, и норовили уползти под кровать. Сама кровать мелко вибрировала, сотрясая тело. Ножки стола извивались, словно водоросли во время прибоя. Пол на невидимых волнах вздымался, как палуба корабля и головокружительно ухался вниз. Хуже всего себя вели стены: они то приближались, грозя раздавить Дмитрия Дормидонтовича, как жука между страниц книги, то стремительно отлетали назад, отпечатывая на сетчатке глаз желтую рябь цветочного орнамента. От качки Малахитова затошнило. Он встал, вернее, не без труда принял вертикальное положение. Пол под ним немедленно прогнулся гамаком. Бедный Малахитов попытался ухватиться за шкаф, но этот, казалось бы, массивный предмет обстановки ловко вывернулся, вильнув ножками, и растопыренная рука Малахитова поймала воздух. Сам же воздух был липок на ощупь. Продираясь сквозь ловушки, расставленные взбесившейся комнатой, Дмитрий Дормидонтович продвигался к выходу. Наконец старые петли двери горнами проскрипели победу человека над стихией, пропуская Малахитова в полумрак коммунального коридора.

Первый этап остался позади, а впереди — еще пять метров пути, т. е. десять шагов, и отважный первопроходец будет сполна вознагражден теплой водой, душистым мылом Карловичей и, если повезет, терпким зудинским хабариком.

Малахитов перевел дух, сориентировался и двинулся дальше. Вот и конец. Странно, вроде бы раньше здесь двери не было, а был поворот налево, ведущий в кухню. Малахитов толкнул приоткрытую дверь и в удивлении замер: прямо напротив него красовался незнакомый тип в синих трусах и застиранной майке. Морда у незнакомца, надо сказать, была пренеприятная: болезненно отечная, поросшая неопрятной щетиной с желто-зеленым синяком на скуле. Незнакомец бесцеремонно уставился на Малахитова. Малахитов смутился и сделал шаг назад, и незнакомец в свою очередь сделал шаг назад. Малахитов растерянно кивнул ему в приветствии головой, и незнакомец кивнул Малахитову. Малахитов подался вперед, и незнакомец подался вперед, словно пытаясь рассмотреть Малахитова получше. Только тогда до Дмитрия Дормидонтовича дошло, что он очутился не в ванной, а в противоположном конце коридора, в комнате Софьи Кузьминичны, как раз перед ее старинным зеркалом. Зеркало это с замысловатой рамой в стиле модерн, будучи высотой от пола до потолка и шириной более метра, как и камин Карловичей, являлось наравне со стенами, лепными потолками и резной входной дверью неотъемлемой частью старой квартиры, и отдельной гордостью Софьи Кузьминичны. Малахитов удовлетворенно хмыкнул и огляделся. Первое, что сразу бросалось в глаза, самой старушки в комнате не было. Второе — колышущиеся желтые занавески на окне и кровать, застеленная белым вязаным покрывалом с бахромой. Третье — пузырек с янтарной жидкостью на трюмо. Расползающиеся мысли тотчас выстроились в четкий ассоциативный ряд: пузырек — одеколон — похмелье. Дмитрий Дормидонтович был человеком совестливым и в глубине души глубоко порядочным, поэтому сразу кинуться к вожделенному пузырьку не смог. Около минуты ушло на внутреннюю борьбу между народным артистом оперной сцены и алкашом Митрюхой, в которой почти без труда победил последний, и Малахитов сделал уверенный шаг к трюмо. Но тут же застопорился, почувствовав чье-то постороннее присутствие. Он еще раз внимательно огляделся и заметил из-под кровати пристальный взгляд. «Это всего лишь кот», — подумал Митрюха. Но совесть Дмитрия Дормидонтовича, казалось, только этого и ждала: моментально проснулась и внесла сумятицу в неблаговидные намерения. Внутренняя борьба вспыхнула с новой силой и побушевала еще минуты три. И снова победа осталась за Митрюхой. Не допуская более никаких возражений, оставшееся до трюмо расстояние он преодолел одним махом, схватил бутылочку, лихорадочно свинтил колпачок и опрокинул содержимое в рот. В нос ударил резкий парфюмерный запах, язык свело от горечи, небо занемело, словно от новокаина, а пищевод, казолось, вовсе парализовало. Желудок вздыбился, выталкивая жидкость наружу, так, что Малахитова согнуло пополам. Но, как известно, целеустремленный человек способен вершить чудеса. Волевым усилием Малахитов подавил сопротивление и, сделав несколько глотательных движений, затолкал одеколон куда следовало. И тотчас по телу разлилось тепло, дрожь в мышцах прошла, а плавающий мир наконец-то приобрел стабильную неподвижность. Митрюха молодцевато расправил плечи, бросил горделивый взгляд в зеркало и уверенной походкой абсолютно свободного человека вышел из комнаты Софьи Кузьминичны. Коммунальный коридор радушно принял гармоничную личность в свои объятия и проводил до ванной. Щелкнул выключатель, загорелся свет. Смеситель, приветливо сияя, легко повернулся округлыми ручками и исторгнул в глянцевую раковину шипящую и тугую струю теплой воды. Мыло Карловичей само прыгнуло в руки и взбилось в нежной пене. Вода материнским прикосновением приласкала щеки. Полотенце Клары заботливо промокнуло лоб. Жизнь была прекрасна. Малахитов, преисполненный благодарностью ко всему, что его окружало, направился на кухню.