Максим Далин - Лунный бархат Страница 22

– Ну, вот же деревня серая! Хачик, щас! Француз такой был, во Французскую Революцию. Великий человек, буржуям этим гадским не давал спуску. Потом его контра одна зарезала. Герой.

Кэт потрясла головой. На секунду ей показалось, что все это сон.

– Сколько тебе лет, Маратик?

– А, ты, небось, уж думаешь, что меня в утиль сдавать пора? Да я может, дите еще горькое – одна тыща девятьсот третьего года рождения.

– Чего?

– А ничего. Пускай мировая буржуазия сомневается. Среди товарищей отношения должны быть доверительные. Пошли, что ли.

Кэт пошла. Марат был ничего, не то, что шикарные мертвецы в зале, наполненном тлением и скрипкой. Кэт отчего-то почувствовала к нему симпатию и даже доверие.

На улице Марат потянулся, зевнул и пошел к Невскому нарочито неторопливой походкой, чтобы Кэт успевала следом. Здесь, под открытым небом, ее новый знакомец уже не выглядел хамской пародией на Вечных Князей. Замолчав, он опять сделался похожим на живого бандита.

– Маратик, а куда мы идем?

– Гуляем. Воздухом дышим, товарищ. А что, есть другие предложения?

– Может, пойдем куда-нибудь? Посидим…

– Ну, оно, конечно, посидеть бы и можно… Только ведь в шалманах этих сейчас кто? Всякая контра – Россию продала, денежки прожирает. Смотреть трудно. И потом – водку я теперь не пью, и тебе, марушка, не советую. Горлышко заболит.

– Как-как ты меня…

– Прости, товарищ. Сорвалось нечаянно. Просто – эффектная ты девчоночка, симпатичная, без всяких этих штук. Удовлетворяешь запросам, то есть.

Кэт остановилась, рассмеялась. Странная манера Марата выражать свои мысли смущала и умиляла. Марат начинал нравиться всерьез.

– Каким это еще запросам, а? – спросила она почти кокетливо.

– Эстетическим запросам. Культурным. И без предрассудков мещанских – по всему видать. А короче – девчоночка высшего разряда. Слушай, товарищ, а может, ко мне зайдем? Посидим, кагору выпьем – тепло, уют, поэзия…

– Пойдем, – сказала Кэт, потупилась и рассмеялась.

До жилища Марата оказалось не близко, но ловить тачку не хотелось. Неторопливо пошли вдоль Невского, и у поздних прохожих были странные лица. Становилось все холоднее. Воздух сделался острым и жгучим, остановился в ледяном безветрии. Волосы демонов тронул иней, а на губах появился тонкий ледок, как облизанная карамель – но это не было неприятно. Тоска ушла без следа, рассеялась где-то по улицам, в свете фонарей, в ночной темноте. Легко дышалось, легко говорилось – и совершенно неожиданно Кэт уцепилась за рукав Марата и начала жаловаться на жизнь. Она давно научилась не распускать нюни в обществе мужчин, но раньше никогда и не случалось видеть, как жалобы девицы ее типа слушают серьезно и внимательно, можно сказать, сочувственно.

– Это ничего, что ты – блядь, товарищ, – сказал Марат на двадцатой минуте разговора. – Тут ведь главное, что ты – девчонка сознательная, не мещанка, а иное-прочее – смотря какая у индивида физиологическая функция.

– Чего?!

– Кто как может, тот так и…

– Обалдеть. Маратик, и откуда ж ты столько все го знаешь?

– В какое время жил-то! Нынешнему не чета. Ты, товарищ, не обижайся, но я прямо скажу – довели страну. Мы, можно сказать, такое будущее строили – и нате вам. Все, падлы, продали. Такие, можно сказать, идеи, такие дела делали – и все псу под хвост ушло. Ни за что боролись – как было при царском режиме, так и сейчас есть. Даже не в пример хуже стало.

– Почему это?

– А потому. Дурят пролетария, подачки кидают, чтоб революционный дух перебить, врут, мол, народная власть – а власть эта самая продажная, хуже Керенского.

Марат загорелся от собственных слов, темные глаза тлели красными углями, он подобрался и сощурился – и Кэт поняла, что на бандита он вовсе не похож. Он крупнее и серьезнее. Он понимает что-то такое, о чем путано треплются по телевизору – одинокий борец с огромной неправдой, а не тряпка в нафталине, как все эти из найт-клуба.

– Вот взять тебя. Будь ты какой-нибудь фру-фру, куклой буржуазной, разве б тебе пришлось панель подолом мести? Небось, эти с нэпманами по шалманам кутят, ананасы в шампанском жрут – а ты торчи на ветру за рваную сторублевку. Справедливо это?

– Нет, солнышко.

– Или взять этих, бархатных. Сукины ведь дети, стервь закордонная в голубых подштанниках – чуть что не по ним, так и морду на сторону: «Ах, мол, ах, как вы неизящны». А самих бы – через одного в расход. Нашлось бы за что, вот нюхом чую – нашлось бы.

Марат повернулся к Кэт, обхватил ее за талию, наклонился, чтобы заглянуть в лицо – и у нее захватило дух. Ни один из ее знакомых мужчин не смотрел так, никто не прикасался к ее талии так – как пожимают руку. Ее захватила и понесла волна восхищения и благодарности.

– Ты все правильно говоришь, Маратик, – прошептала Кэт нежно.

– Ты – сознательная девочка, – почти так же нежно и убежденно, глядя ей в лицо, сказал Марат. – Ты – блядь, но душа у тебя не продажная, настоящая революционная душа. Я совсем один здесь. Погано мне. Никому верить нельзя – все буржуазная блевотина. Зайдешь в «Лунный бархат» этот, в шалман этот поганый – а слово сказать не с кем, с души воротит. А нынешние и вовсе мразь, купи-продай, нэпманы трепаные… И чтобы по-настоящему – ни с кем я не говорил уж лет двадцать, Кать.

Кэт дернулась вперед, прижалась щекой к скользкой замерзшей коже его куртки. Ей хотелось расплакаться от жалости, сказать Марату, что она со всем-всем согласна, что ей вполне можно верить – и демон понял без слов. Обозначенные объятия превратились в настоящие. Кэт привстала на цыпочки, чтобы поцеловать Марата в холодную щеку. До губ как-то не дошло – целоваться взасос показалось неприличным.

– Ах ты, Катька, Катька, товарищ в юбке, – пробормотал Марат со смущенной ухмылкой. – И где ж ты, Катька, до сей поры-то гуляла?

– Я тебя буду так любить, – шепнула Кэт, задыхаясь.

– Вот это брось. Любви никакой не имеется. Все это враки, буржуазный предрассудок – с дури и с жиру. Есть только, знаешь, половое влечение и боевое товарищество. Давай без вранья, Кать?

И в этом тоже он был прав. Кэт истово кивнула. Ей-то уж довелось наслушаться слюнявых разговоров о любви перед тем, как лечь в постель, она до отвала нахлебалась признаний вперемежку с соплями – и все всегда кончалось ничем. Кэт так привыкла к шаблонному мужскому вранью, что даже грубоватая, отдающая цинизмом правда Марата произвела впечатление надежности и чистоты.

– А с товарищем – можно? – спросила она, счастливо улыбаясь.

– Что – можно! Нужно! Ну ты и девчоночка – зефир с марципаном!

Они стояли на набережной, смотрели на исчерна-желтый лед, по которому летел ветер с залива, и разговаривали о собственной смерти.

– Предательство это было, товарищ, – рассказывал Марат, опустив глаза, – Одно слово – такая подлость, что и вспомнить мерзко. Аристократка одна… Графиня Ганская бывшая. Сволочь поганая. «Я, говорит, Марат, вас исключительно полюбила за темный шарм и за то, говорит, что мы служим одним богам». Никаким таким богам я в жизни не служил – даже мальчишкой в церковь не ходил, Кать, потому что обмана не признаю. У Карла Маркса все объясняется обстоятельно, только о вампирах он ничего не знал.

– Ты ее любил, да?

– Любил-убил… Она ж вампирка была, гадина, а я – простой человек, хоть и партийный. Мучила меня, мучила… Товарищи спрашивают: «Ты, Марат, черт тебя знает, болеешь, что ли? Морда бледная и жрать не просишь», – а я на их заботу ничего и сказать не могу. Не поверят, думаю. Думаю, решат, что увлекаюсь этой поповской метафизикой. Она смеялась, сука такая…

– Бедный ты, бедный…

– Так и помер. Похороны организовали, честь по чести. Ну, правда, потом я еще поработал на атакующий класс, по ночам. Все одно, в чека работа все больше по ночам шла.

– В че-ка-а?!

– А то. Искореняли чуждую сволочь огнем, так сказать, и мечом. Я еще долго на народ проработал. Потом уже в НКВД, правда, там не особо распространялись, кто я и что я. Умные были. Быстро сообрази ли, что меня списывать рано.

– А графиня?

– А чего – графиня… С такими надо коротко, четко, чтобы сразу покончить. Чтобы больше не вредили, гады. Заказал серебряную обойму. Свидание назначил. Шесть пуль. Потом керосином облил и спичку бросил. Прощай, любимая.

– Вот я бы тоже…

– Что «тоже»?

И Кэт неожиданно расплакалась. Слезы застывали на лице стеклянными дорожками, бисером сыпались с ресниц, она цеплялась за руки Марата, заглядывала в его глаза, где тлел темный кровавый огонь – и торопливо, сбивчиво рассказывала о бандитах, Тимуре, убитой Галке, своей боли, своем страхе… Марат слушал по-прежнему серьезно и внимательно, его лицо окаменело, как гипсовая посмертная маска. Потом вытащил мятую пачку «Беломора», спички, мастерски закурил на ветру и коротко сказал: