Энн Райс - Дар волка. Дилогия (ЛП) Страница 3

— Нет, ты абсолютно прав. Он бы не хотел такого, нет, никогда. Он любил этот дом. Как раз начал заниматься его ремонтом, и тут исчез.

Она снова поглядела вдаль, с тоской, задумчиво.

— Но мы никогда этого не узнаем, полагаю, — добавила она и вздохнула.

— О чем ты, Мерчент?

— Ну, ты же знаешь эту историю, как пропал мой двоюродный дед. — Она насмешливо фыркнула. — Мы же такие суеверные создания, по сути. Пропал! На самом деле, я думаю, он действительно мертв, не только с юридической точки зрения. Однако для меня то, что я продаю этот дом, означает, что я сдаюсь, оставляю надежду, вот что я имею в виду. Мы никогда не узнаем, что с ним случилось, а он более никогда не войдет в эту дверь.

— Понимаю, — прошептал Ройбен. На самом деле он совершенно не представлял себе, что это такое — смерть. Мать, отец, подруга, все они так или иначе говорили ему об этом, постоянно. Для матери жизнью была ее работа в травматологическом центре центральной больницы Сан-Франциско. Подруга работала в окружном суде и познала человеческую природу с ее наихудшей стороны, ежедневно разбирая судебные дела. Что же до отца, то для него смерть заключалась даже в падающих с деревьев листьях.

За время работы в «Сан-Франциско обсервер» Ройбен написал шесть статей, две из которых были посвящены убийствам. Обе женщины, более всего значимые для него, безудержно расхваливали его работу, не забывая при этом сказать о том, что он упустил.

Он вспомнил слова, сказанные когда-то отцом: «Ты невинен, Ройбен, да, но жизнь очень скоро научит тебя всему, что тебе необходимо». Фил часто выражался странно. «Ни дня не проходит, чтобы я не задал вопроса, имеющего вселенское значение, да?» — сказал он за ужином вчера вечером. «Есть ли смысл жизни? Или все это лишь для отвода глаз? Обречены ли все мы?»

«Знаешь, Солнечный мальчик, я понимаю, почему тебя ничто не пробирает, — сказала Селеста позже. — Твоя мать может обсуждать подробности хирургических операций за салатом из креветок, а твой отец обычно говорит о том, что вообще не имеет значения. А по мне, оптимизм твоего сорта — лучше всего. На самом деле с тобой я чувствую себя куда спокойнее».

А ему-то спокойнее от этого? Нет. Вовсе нет. С Селестой все странно. Она на самом деле куда более добрая и чувствительная, чем может показаться с ее слов. Гениальный юрист, факел в метр шестьдесят ростом, когда на работе, но с ним наедине она становилась привлекательной и совершенно очаровательной. Возилась с его одеждой, не забывая отвечать на звонки. Мгновенно связывалась с друзьями-юристами, если у него возникали вопросы по его репортерской работе. Но язычок у нее остер.

«На самом деле, — внезапно подумал Ройбен, — есть в этом доме нечто мрачное и трагическое, и я хочу узнать что». Дом вызывал у него ощущение печальной музыки виолончели, богатые низкие тона, грубоватые и неуступчивые. Дом говорил с ним, или, возможно, он заговорит с ним, если он перестанет прислушиваться к обычным звукам большого дома.

Он почувствовал виброзвонок телефона в кармане. Не сводя взгляда с дома, нажал отбой.

— Боже мой, только погляди на себя, — сказала Мерчент. — Ты совсем замерз, милый мальчик. Как я могла быть столь невнимательна. Пошли, тебе надо побыстрее в дом.

— Я в Сан-Франциско вырос, — тихо сказал Ройбен. — Всю жизнь спал с открытым нараспашку окном, на Русском Холме. Должен был бы быть готов к такому.

Он пошел следом за ней по каменным ступеням, и они вошли внутрь, открыв массивную арчатую дверь.

Тепло дома сразу же окутало его восхитительной пеленой, даже несмотря на то, что внутри дом тоже был огромен, с высокими потолками с массивными балками и темным дубовым полом, края которого, казалось, терялись в дымке.

Горящий камин у дальней стены был огромен, возвышаясь позади бесформенных темных старых диванов и кресел.

Ройбен чувствовал запах прогоревших дубовых поленьев, едва заметный, еще когда они подымались по склону холма, и он ему очень нравился.

Мерчент подвела его к бархатному дивану, стоящему у очага. На большом кленовом кофейном столике стоял серебряный кофейный сервиз.

— Сейчас согреешься, — сказала она, стоя у камина и протянув руки к огню.

Массивные каминные щипцы и решетка блестели бронзой, а кирпичи задней стенки очага были совершенно черны.

Развернувшись, Мерчент практически беззвучно пошла по вытертым восточным коврам, включая размещенные тут и там лампы.

Внутри стало светлее и радостнее.

Мебель была огромна, но вполне удобна, покрытая потертыми, но еще целыми чехлами. Некоторые кресла были обиты коричневой, цвета жженого сахара кожей. Стояли несколько бронзовых скульптур, изображавших персонажей древних мифов, в старомодном стиле. На стенах висели картины пейзажей, темные, в массивных позолоченных рамах.

Тепло окутало Ройбена. Еще пара минут, и он скинет пиджак и шарф.

Он поглядел на старые потемневшие деревянные панели над камином, прямоугольные, с глубокой резьбой в ионическом стиле. Стены были зашиты такими же. По бокам от камина расположились книжные шкафы, заполненные старыми книгами с кожаными и матерчатыми переплетами, но среди них попадались и более новые, в мягкой обложке. Справа от себя он заметил проход в другую комнату, судя по всему, библиотеку в старинном стиле, тоже отделанную деревянными панелями. Он всегда мечтал о такой. В той комнате тоже горел камин.

— Просто дух захватывает, — сказал он. Ройбен с легкостью мог представить себе здесь отца перебирающим рукописи со стихами, бесконечно их правящим. Да, отцу бы этот дом очень понравился, без сомнения. Место для размышлений и решений космического масштаба. Как все были бы потрясены, если бы он…

А разве мать не обрадовалась бы? Они и так не слишком ладили, мать и отец, такого не было никогда. Они всегда либо спорили, либо вовсе молчали, не разговаривая друг с другом. Для Грейс Голдинг вся жизнь заключалась в ее травматологическом центре, в ней не было места для мужа-профессора. Его старых друзей она считала людьми совершенно скучными. А чтение стихов вслух приводило ее в бешенство. Те фильмы, которые ему нравились, она терпеть не могла. Если отец высказывал свое мнение по какому-либо поводу за ужином, она сразу заводила разговор на другую тему с кем-нибудь еще или выходила, чтобы принести бутылку вина. Или начинала многозначительно прокашливаться.

На самом деле она не делала этого намеренно. Мама не была грубым человеком. Ройбен любил маму. То, что любила она, всегда пробуждало в ней неиссякаемый энтузиазм, и она восхищалась им, а это давало ему в жизни уверенность, ту, какой были лишены многие. Просто она с трудом выносила своего мужа, и, по большей части, Ройбен понимал почему.

Но сейчас ему становилось все труднее выносить это. Мать выглядела в его глазах чем-то вечным и всемогущим, человеком, неутомимо трудящимся там, где ей было уготовано свыше, а отец на ее фоне выглядел перегоревшим и преждевременно состарившимся. Селеста быстро сдружилась с его мамой («Мы обе — одержимые женщины!»). Они достаточно часто общались за ланчем, а вот «старика», как она его называла, Селеста игнорировала. «Слушай, ты же не собираешься стать таким, как он?» — иногда спрашивала она Ройбена зловещим тоном.

«Ну, папа, хотел бы ты здесь жить? — мысленно спросил Ройбен. — Мы бы вместе ходили гулять среди секвой, может, отремонтировали бы полуразвалившийся домик для гостей, куда приезжали бы твои друзья-поэты, хотя им вполне хватило бы места и здесь, в огромном доме. Ты мог бы проводить с ними семинары по поэзии, регулярно, сколько тебе захочется. И мама сможет приезжать сюда, когда пожелает».

Хотя такого, скорее всего, никогда не случится.

Вот черт, почему ему не удается унять эти мечты, хотя бы сейчас? Мерчент печально глядела на огонь в камине, и ему следовало бы задавать ей вопросы, а не предаваться мечтам. «Давай начистоту, — скажет Селеста. — Я работаю семь дней в неделю; ты вроде бы стал репортером, и что, ты собираешься по четыре часа в день проводить в дороге, в один конец, чтобы попасть на работу?»

Это окончательно разочарует Селесту, того единственного человека, с которым Ройбен не мог понять, кто же он теперь. Она отучилась на юридическом с космической скоростью и в двадцать два уже стала практикующим юристом. А он даже не получил звания доктора философии по английскому языкознанию из-за того, что не выполнил минимум по иностранным языкам, и у него не было ни малейших планов, как жить дальше. Надо ли ему и дальше слушать оперную музыку, читать поэзию и приключенческие романы, каждые пару месяцев кататься в Европу с той или иной целью, гонять на своем «Порше», превышая разрешенную скорость, чтобы понять себя? Однажды он спросил ее об этом, практически в таких же выражениях, и в ответ она рассмеялась. Они оба рассмеялись. «У тебя и работа чудесная есть, Солнечный мальчик, — сказала она. — А я буду в суде работать».