Сабля Цесаревича (СИ) - Алексеева Татьяна Сергеевна Страница 30

— Ну и отлично! — образовался депутат. — Запиши мой адрес.

Павел записал.

— Доберешься сам? — уточнил его собеседник.

— Конечно, тут у нас маршрутка…

— Так я жду, до встречи!

Зайчик отключился.

Так и держа телефон в руке, Павел размышлял, почему принял приглашение. Кажется, и это было как-то связано с забытой беседой… Да и Леша еще раньше сказал, что так надо… Вот только зачем?

Истина обрушилась на него к концу занятий — неожиданно, как и все откровения последних дней.

Он должен отобрать у этого мерзавца украденную саблю и отдать ее Алексею!

Наверное, это и было тем «делом», о котором Леша говорил в самом начале их знакомства.

Конечно, мысль эта была совершенно нелогична. Неужели Алексей и его Семья, обладая таким несомненным могуществом, сами не могут сделать этого? Да и зачем ему теперь эта его детская сабля?.. «Ему это не нужно, голубчик. И нам это не нужно. Это нужно тебе, всем вам», — вдруг словно бы раздался в Пашиной голове ясный дружелюбный голос. Слова звучали четко и красиво, как будто были написаны каллиграфическим почерком на дорогой бумаге.

Мальчик как наяву увидел устремленные на него голубые глаза на благородном лице, обрамленном рыжеватой шевелюрой и темной бородкой.

Да, все это правда! Он встречался с семьей Леши, и его отец говорил ему эти слова!

Однако ничего больше Пожарский вспомнить не мог. Впрочем, и этого было достаточно. Алексей понимал, что это испытание, которое он должен пройти. Зачем и что последует дальше, он не думал.

Он просто сделает это.

Но как только мальчик принял это решение, на него навалилась какая-то дурная истома. Он вдруг осознал бессмысленность всего — и того, как он жил раньше, и той жизни, что показал ему его друг. Чего он добьется, вызволив эту саблю? Кому она нужна? Кому вообще нужно все это — империя, цари, монументы… вся эта страна..? Живем в XXI веке, у всех айфоны, Интернет по всему миру, к чему это старье?

Мальчик ненавидел себя за эти мысли, но они, а, главное, тяжелая, тягучая тоска от ощущения, что завтра он совершит непоправимую глупость, продолжали мучить его.

После занятий он снова побрел в противоположную от дома сторону и уселся под так и моросящим дождем на совершенно пустынной из-за непогоды площади Тургенева, тупо глядя на памятный знак, отмечающий место взорванного храма. Ну да, здесь был храм. Но больше его нет. И не будет, а то, что он видел — всего лишь галлюцинация. Если он вообще что-то видел…

Ему очень хотелось, чтобы вновь появился Леша. И одновременно он боялся посмотреть сейчас в лицо друга и увидеть на нем… не осуждение, а недоумение и печаль.

«Я знаю, дорогой, что это трудно. Всем очень трудно, всем людям. И нам тоже было и трудно, и страшно. Но это ничего, это пройдет. Ты только молись, и все хорошо будет».

Снова голос раздался как будто в его голове, но теперь он был другим — женским, мелодичным, хоть и слегка низким, с приятным легким акцентом. Пожарский видел тонкое лицо с чертами правильными и чистыми. Лешина мама ласково, но чуть грустно глядела на него.

Неужели он так и будет вспоминать ту встречу маленькими эпизодами, словно рассматривая осколки разбитой драгоценной вазы?..

«Ты молись».

Павел никогда не молился, он просто не умел этого делать. Но сейчас, одиноко сидя в сгущающихся сумерках на мокрой скамейке, стал сперва в уме, а потом шепотом говорить кому-то:

— Господи, помоги мне! Помоги мне, пожалуйста! Помоги, Господи!

Но легче не становилось.

Мокрой сумрак перед ним сгустился, оформившись в сутулую фигуру.

— Че, Пожар, припухаешь? — голос наглый, пришепетывающий, с тягучими монотонными интонациями.

Зомбик.

Явно опять под кайфом, взвинченный и злой.

Павел понимал, что после последней стычки Зомбик не успокоится — придет в себя и попробует восстановить в глазах своих и дружков пошатавшийся статус местного «короля».

Но почему именно сейчас, в самое неподходящее время?!

Паша поднялся со скамейки, чтобы его глаза были на одном уровне с глазами противника. В них он прочитал вожделеющую насилия ненависть. А еще — горькое отчаянье.

— Слышь, ты, щас твоего кореша тут нет, давай-ка побазарим за жизнь.

И правда, «кореша» теперь не было…

— Я, тя, сучара, обломаю! — зловеще прошипел малолетний урка, похоже, с полуоборота впавший в привычной состояние истеричной агрессии.

— Сергей, престань, я с тобой не ссорился, — произнес Павел, радуясь, что голос его не дрожит, хотя внутри у него все тряслось. Он никогда не брал в гимназию баллончик и сейчас очень жалел об этом. Зомбик был один, но, несомненно, нож был при нем, и он его пустит в ход, не задумываясь.

— Не ссорился он, лошара! — взвыл хулиган. — Ты щас со мной помиришься! Законтачу и урою!

Его рука нырнула под куртку, в свете фонаря блеснуло лезвие. «Мора», классика, — машинально отметил Паша. — Подешевле клин, чем в прошлый раз…»

Мысль о том, что Зомбик, кажется, теперь не может позволить себе дорогой нож, почему-то вдруг успокоила и даже развеселила Пожарского. Это было странно — по побелевшим губам и колючему взгляду шпанца Паша понимал, что пятнадцать сантиметров стали готовы вонзиться в его печень.

Но он тихо рассмеялся.

Зобик ошеломленно посмотрел на него.

— Шо щеришься..? Вальты накрыли?

А на Павла откуда-то снизошли великое спокойствие и уверенность.

— Дай-ка мне свой клин посмотреть, — сказал он, протянув руку.

Его голос был негромок, но прозвучал очень веско. Зомбик недоверчиво посмотрел на этого непонятного для него, а поэтому так бесящего штемпа.

И тут что-то в лице Павла Пожарского повергло Сергея Васютина, безотцовщину и начинающего уголовника, всю свою короткую жизнь плевавшего на все, кроме воровских понятий — потому что каждому нужно что-то святое — в состояние измены. По-простому говоря, он до внутреннего визга испугался этого лица, неожиданно ставшего из лица обычного терпилы, которого он сделает за пять минут, в лицо того, кто имеет над ним непререкаемую власть.

Причем власть эта была не та, к которой он привык — понятная тирания мента или пахана. Он не испытывал такого ни на допросах, где его метелили опера, ни в присутствии вора в законе — был в его жизни такой случай, и тогда он сидел тихо, как мышь.

Но вот такое «непонятное», как сейчас — почти священный трепет, он испытал лишь один раз — когда в глаза его посмотрел тот кореш Пожара. Потом он долго пытался понять, что особенного было в молодом олене. Пришлось, чтобы не ронять авторитет, гнать потом корешам, что пацанчик был лютым отморозком, даже присочинить про него пару баек пострашнее. Но сам-то он, Сережа Васютин, прекрасно понимал, что позорно попал на дурняк. Это мучило его все последние дни, и сейчас, случайно наткнувшись на одинокого Пожара, Зомбик возрадовался, что наконец-то смоет с себя позор, пока о нем не догадалась вся шобла. Тогда будет плохо.

Но оказалось, что и теперь не лучше — он испытал тот же самый ступор, как и тогда. С ужасом он понял, что не сможет ничего плохого сделать этому пацану — как и тому. Сам не веря совершаемому им, он повернул финку рукояткой к Пожару и протянул ее мальчишке.

Тот взял нож с таким видом, словно ничего другого от Зомбика и не ожидал.

— Спасибо, — сказал он спокойно, но голос его был тверже стального лезвия.

Посмотрев на нож, Пашка покачал головой.

— Это злой клинок, Сергей, — сказал он и сунул финку в карман. — Тебе он не нужен. Тебе вообще все это не нужно, ты же понимаешь?..

Зомбик продолжал пялиться на Павла в полной прострации.

— Мне пора, — сказал Паша. — Если хочешь, поговорим потом. Только не так…

Пожарский с легкой усмешкой кивнул так и не пришедшему в себя противнику, а потом спокойно развернулся и, не торопясь, пошел к дому.

Теперь он точно знал, что все, случившееся с ним в последнее время, было не безумием, не галлюцинацией, а чистой правдой. И еще он знал, что отныне стал другим. Не обязательно лучше, чем был, но точно более свободным.